Поздние яблоки

Тамара Павленко

(Повесть)

"Началось бессмертие разлуки…" Андрей Мирошников

1.

Жизнь, конечно, очень коротка, хотя поначалу и кажется длинной. Все зависит от того, откуда смотришь. Пятнадцатилетнему сыну Ольги она кажется бесконечной, а ее матери – три четверти века! – как одно мгновение. Ольга по возрасту была посередине между ними и просматривала жизнь в оба конца. И хотя Прошлое уже обжигало непоправимостью Сделанного и Несделанного, Будущее еще заманивало иллюзией, что Самое Главное – впереди. Так уж устроено – на каждом отрезке жизни свое Самое Главное что и не позволяет угасать интересу к жизни, для сына – это девчонка из соседнего подъезда, для матери – кровяное давление, а для Ольги – движение к успеху. Ольга считала, что не достигла еще своей вершины. При всех объявленных равенствах Ольга была жертвой двух неравенств необъявленных: она была женщиной, и она была беспартийной. Первое препятствие на пути к успеху она преодолевала благодаря волевому характеру, а второе, казавшееся незыблемым, вдруг стало как то истончаться, туманиться, размываться, и наконец, рухнуло, исчезло в волнах недавно прозвучавшего "Лебединого озера".

Начальник Ольги, у которого она была заместителем, уезжал в Москву на повышение, и Ольга должна была, наконец, стать первой не только по существу, но и по должности. Однако появились соперники, желающие тоже быть первыми, имея Ольгу второй. И плелась административная интрига с тайными переговорами, умалчиванием, перешептыванием, многозначительными усмешками. Ольга занервничала. Зевать было нельзя, и руку нужно было держать на пульсе событий.

И тут позвонил брат из Ленинграда и спросил, помнит ли она, что их матери на днях исполняется семьдесят пять. Ольга обиделась. Конечно же, помнит, уже послала подарок и даст поздравительную телеграмму. И тогда он вдруг сказал, помедлив:

– Слушай... давай встретимся через три дня у матери, ведь мы с тобой не виделись лет пять. У меня отгулов неделя, я приеду на машине, а ты прилетай.

– Давай встретимся! – горячо отозвалась Ольга и тут же пожалела о сказанном. А как же новое назначение? Без нее все могут переиграть. Но слово не воробей. Тем более – ее слово. Она всегда держала свои обещания и безропотно терпела все связанные с этим неудобства.

Мать упрямо жила одна в городе их детства, в прежней квартире, никак не хотела перебираться к детям, а если приезжала погостить, то вскоре начинала томиться, хандрить и капризничать и, наконец, уезжала домой, где сразу приободрялась и переставала недомогать. Должно быть, в том и сущность Дома, даже если это просто хрущевская квартира, – и стены, и старая мебель впитывают энергию молодости, а к старости возвращают ее, продляя жизнь и бодрость.

Через три дня Ольга была уже у матери. Брата ждали к обеду, бросались к окну на звук затормозившей машины, прислушивались к шагам на лестнице. Уже отмякли под полотенцем и пуховым платком пирожки с мясом и с капустой, томился румяный борщ в кастрюле, курица в золотистой хрустящей корочке распаляла воображение. Пообедали.

Тревога вползала в квартиру вместе с сумерками, затаивалась в углах, проникала в душу. Надежда была сильнее, держалась на свету, боролась с тревогой, оттесняла ее, приговаривая: «Все хорошо, все нормально, просто небольшая поломка, или бензина нет на заправках». Искали себе занятие, смотрели семейные альбомы. Ольга неторопливо переворачивала плотные, как годы, листы, рассматривала прошедшие мгновения своей жизни, и каждое включало память: вдруг слышался смех, шелковый шелест нового платья, вспоминался тугой бант, вылетающая из фотоаппарата «птичка». Молодые беспечные лица родителей и родственников обретали степенность, жесткость, глаза – усталость и мудрость. На белых простынках лежали голенькие младенцы, вытягивали шеи из воротников смешные подростки. Белые облака фаты окутывали счастьем головки невест, темные костюмы женихов подчеркивали глубину торжества. И вот уже новые младенцы, и новые невесты с женихами. Поколение набегало на поколение, догоняло и теснило, как волна волну, и вот уже нет новых фотографий отца и бабушки – ушла волна в песок, разбилась, растеклась по берегу...

Утром Ольга пошла в магазин. Над домами и деревьями разливалась безмятежность, до холодов еще было далеко – ни желтинки в густых темно-зеленых шевелюрах скверов. Нежаркое сентябрьское солнце, ласковый теплый воздух – тихая благодать! - казалось, никто в мире не страдает, и не случается нигде никаких несчастий, иначе это было бы просто предательством со стороны природы. А, может, это просто ее равнодушие?

В магазине Ольга нечаянно ударилась локтем о какой-то ящик. Пронзенная болью рука безвольно опустилась вниз, онемела. И она вдруг поняла, что с братом случилось несчастье.

Возвращаясь, Ольга увидела у подъезда молодую девушку с телеграммой в руке, разглядывающую номера квартир. Ольга ничего не спросила у нее, стараясь продлить минуты неведения и надежды. Перескакивая через две ступеньки, обогнав Ольгу, девушка легко и весело несла чужое горе. Ольга окликнула ее, спросила о том, что уже предчувствовала. Девушка протянула белый с синей полосой срочности листочек, легкий для ладони, но тяжелый для души. Ольга расписалась и некоторое время стояла, не раскрывая телеграммы. Потом развернула листок. Брат находился в больнице города Кротова... в тяжелом состоянии... жив...

2.

Город Кротов, о котором Ольга прежде слыхом не слыхивала, однако же существовал и обозначался на карте в географическом атласе точечкой посредине России, рядом с голубой вилюшкой безымянной речки. Невдалеке тянулась толстая нитка междугородного шоссе, связывающего Север с Югом. Ближайшая железнодорожная станция с залихватским названием Веселая была километрах в пятидесяти.

Позднее Ольга не могла вспомнить никаких подробностей дороги. Она ехала сначала автобусом, потом поездом, потом снова автобусом, потом на попутной машине. И это были вообще автобус, поезд, машина, какие-то люди вокруг без отличительных признаков, потому что она не видела того, что рядом, а старалась мысленно рассмотреть, что там ждет ее впереди. Билетов нигде не было, но как только она предъявляла свою телеграмму - пропуск в страну скорбей - билеты для нее находились поспешно, вручались не глядя, с безмолвным заклинанием – чур меня! – чтоб не перекинулась чужая беда.

Белея стенами, больница возвышалась среди одноэтажных частных домиков на окраине города Кротова. Собираясь с духом, Ольга постояла во дворе больницы, потом решилась и вошла в вестибюль. Сидевшая за столом дежурная в белом халате долго искала в тетрадке с номерами палат фамилию брата, не нашла, объяснила, что только заступила на дежурство, и закричала гардеробщице:

– Зина! Не слыхала, жив мужик, которого привезли с аварии?

– Жив, – сказала Зина, прожевывая пирожок, – в реанимации...

Наверное, здесь в больнице у них срабатывала необходимая защитная система - привычка захлопывать душу, все равно всех не пережалеть. Зина пустила Ольгу в гардеробную, задвинула под стол ее дорожную сумку, повесила плащ, выдала халат побелей, тапочки поновей, и Ольга поняла, что ей выразили сочувствие.

Брат лежал голый на узком высоком столе, и Ольга мгновенно отметила – руки-ноги целы, нигде не видно никаких повреждений, только живот был закрыт белой пеленкой, очевидно, она и скрывала самое главное. Рядом на стойке стоял большой перевернутый флакон с жидкостью, от него тянулась к руке брата тоненькая трубочка, через которую капала в его тело жизнь. Глаза брата были закрыты. Ольга подошла ближе, молча смотрела в его лицо со ссадиной над бровью. Должно быть, почувствовав взгляд, он открыл глаза, губы его дрогнули: «Алене не сообщай... Они с Катькой у бабки в деревне». Наверное, фраза стоила ему сил, и он опять прикрыл глаза.

Им отвели отдельную палату, маленькую комнатку на две кровати. На одну положили брата, на другой поместилась Ольга. Пришел хирург Ванюшин – коренастый, кругленький, румяные щеки над бородкой, весь в белом. Не глядя на Ольгу, подошел к брату и снял пеленку. Она посмотрела и ужаснулась. Шов тянулся от желудка до лобка, должно быть, хирург разрезал живот, тщательно все пересмотрел, подштопал, что нужно, а потом зашил. Из живота торчали упругие стебли резиновых трубок. Хирург Ванюшин показался Ольге человеком неприветливым, он как-то хмуро, словно сомневаясь в ней, давал указания, что и как делать, коротко отвечал на ее уточняющие вопросы, потом продиктовал назначения медсестре Гале и вышел, ни на кого не глядя.

– Какой суровый, – сказала Ольга.

– Что вы! – вспыхнула медсестра Галя. – Просто он озабоченный. Вы даже не представляете, как повезло вашему брату, что дежурил именно Ванюшин. Он просто гений! – пылко заключила Галя.

Началось Ольгино топтанье возле брата – умыть, приподнять, обтереть, обмыть, поправить, унести, принести, измерить, записать. К вечеру она еле таскала ноги. Очевидно, понятие «выхаживать» имеет буквальный смысл. Всегда ощущавшийся вокруг огромный мир вдруг съежился до размеров палаты – три на четыре метра, и небо над ним казалось с овчинку. Центром этого мира стал брат.

В больнице было, как везде: что-то в достатке, а чего-то не хватало. Потом кончалось то, что было, зато появлялось то, чего не было. Таково было устройство общества, а больница, хотя и была отгорожена забором, соединялась с океаном жизни по закону сообщающихся сосудов. Теперь, к счастью был самый удачный вариант "хватает-нехватает". Когда Ольга заикнулась Ванюшину, что оплатит любые лекарства, он поморщился и с гордостью сказал: «Лекарства у нас есть, и превосходные! И я сделал все, что мог. Будем надеяться...» Он не уточнил, на кого.

Зато в больнице не было тарелок, ложек, стаканов, горячей воды, белья, и больные приносили все необходимое из дома. Ольга, привыкнув к достаточно высокому положению в своем городе, впервые за много лет почувствовала себя человеком зависимым. Все вокруг были начальниками. Начальник – дежурная медсестра, начальник – повариха, начальник – санитарка. Первой дала понять ей это сестра-хозяйка. Повязка на животе у брата быстро намокала, и, как сказал хирург Ванюшин, это было хорошо. И коротко бросил: «Меняйте!» Ольга, озабоченная надвигающейся ночью, пошла добывать пеленки в запас.

Сестра-хозяйка, тетка с фигурой снежной бабы, сидела за столиком у окна. За занавесками на стеллажах угадывалось больничное добро.

- Здравствуйте, - вежливо сказала Ольга, - выдайте мне пожалуйста пеленки на ночь.

Сестра-хозяйка холодно смотрела на нее и молчала. Это было что-то новенькое. Красивая стройная женщина стояла и разговаривала с ней, как королева. Просила по форме, но требовала по содержанию. и вообще все было как-то не в резонанс. Сестра-хозяйка сидела со своим, а Ольга пришла со своим, и каждую свое донимало и жгло.

– А пеленок нет, – наконец спокойно сказала она и отвернулась, глядя в окно. Кто-то же должен был ответить за пьющего мужа, за гулящего зятя, за боли в коленках и вообще за все, что в стране творится. В комнате повисло молчание. Ольга прочувствовала паузу и свою вину в неудавшейся теткиной жизни и содрогнулась. Она испугалась, что за все придется ответить брату, которому она вовремя не сменит повязку. Она поняла, что пеленки у тетки есть, можно было пойти к дежурному врачу и пожаловаться, и тетка будет вынуждена уступить; но она представила, какая энергия ненависти выплеснется на нее и на брата. Сама Ольга этого не боялась, но судьба брата колебалась между жизнью и смертью, и она не хотела бросить на чашу весов хотя бы пылинку чужого недоброжелательства. Никогда ради себя не унижавшаяся, она вдруг дрогнула голосом, опустила глаза и беспомощно сказала:

– Что же мне делать? Помогите же...

И это было, как если бы она встала на колени. Должно быть, сестра-хозяйка ждала именно этой дрожи, трещинки в голосе, должно быть, ее часто унижали, и она отыгрывалась, на ком могла. Она молча встала, открыла шкаф и подала Ольге стопку новеньких мягких пеленок.

– Спасибо, – сказала Ольга, униженно улыбаясь и, повернувшись уходить, увидела свое лицо в зеркале, прикрепленном на двери. На нее смотрели глаза побитой собаки.

Просить приходилось все и у всех. Чашку, ложку, тарелку пришлось просить на кухне, кипятильник у больного из соседней палаты, постоянно прижимающего к животу грелку и нянчившего свою боль. И еще много-много –прошу вас... разрешите, пожалуйста... будьте добры... А Ольга никогда, ни у кого ничего не просила. Она совершенно не признавала беганий по соседям за хлебом, за луковицей. Забыла купить - обойдись без хлеба, без луковицы. Все надо иметь свое и все делать самой. И так как она ни к кому не обращалась, то и у нее постепенно перестали просить. Муж смеялся:

- Это про тебя сказано: "У ней не посмеет соседка ухвата, горшка попросить."

- Ну что ж, - ответила Ольга, - там еще есть строчки: "Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет".

- Да, - согласился муж, - это тоже про тебя...

Болезнь входит пудами, а выходит золотниками, говорила Ольгина бабушка. Золотники выздоровления накапливались медленно, никак не могли перевесить пуды несчастья. Ольгу неотвязно мучила мысль: как же так, почему это случилось с ним, с ее братом, таким хорошим, умным, красивым, таким родным. Она, шестилетняя, раз и навсегда получила статус старшей сестры, помнила крошечный сверток, который принесли из роддома, прониклась щемящей нежностью к его беспомощности, и в заботах о нем, в покровительстве зависящему от нее существу вызревала ее женская душа.

Как же так произошло, что не на такой уж загруженной трассе, ранним утром, случились эти секунды, когда серая «Волга» вдруг вылетела на встречную полосу и сшибла «Жигуленок» брата в кювет?!

Виновник аварии лежал в другом отделении с сотрясением мозга. В город Кротов слетелась его грузинская родня на лаковых иномарках, сверкала кожей курток и металлическими заклепками на джинсах. Один из них, смуглый, высокий, крепкий, зашел к ним в палату. Неуверенно переминаясь, молча постоял у двери, потом, наконец, выдавил из себя:

– Я – брат Гиви...

– А я сестра Александра...

– Мы купим вашему брату новую машину!

– Лучше купите ему новый живот.

Брат Гиви опустил глаза, потоптался на месте.

– Что вам нужно, скажите...

– Лимоны, – сказала Ольга без надежды на удачу. Лимонов давно как бы не существовало. Тем более в этом захолустье.

К вечеру усталый и запыленный брат Гиви принес большой пакет с лимонами и гранатами.

– Благодарю, – сказала Ольга, чуть смягчившись. Она винила во всем этого Гиви, но брата его вполне могла понять.

– Если что нужно, говорите, из-под земли достанем! – горячо отозвался брат Гиви на некоторую смягченность ее голоса и пожаловался: – У Гиви из носа кровь идет. Никак не остановится.

Ночью брат проснулся в страхе, ей показалось, что он бредит:

– Не выключай свет. Они придут и выбросят меня в окно!

– Я их не пущу, – заверила Ольга, – спи спокойно.

– Хорошо, – сказал брат, – только никуда не уходи...

Он привык, что она его защищала. Ольга затенила свет от лампы, смотрела в лицо брата и думала, что если бы пришлось, она отстреливалась бы до предпоследнего патрона. А потом пустила бы себе пулю в лоб. И даже улыбнулась – какие страхи лезут в голову ночью.

– Они не придут?! – несколько раз за ночь вскидывался брат.

– Никогда! – заверяла Ольга.

Утром она рассказала об этом Ванюшину. Он сделал новое назначение. Оказывается, есть лекарство и от страха.

Но температура все держалась. Опасались перитонита.

Ей никогда не говорили о Боге – ни дома, ни в школе, но смутное ощущение Его, как жажда любви, добра и высшей справедливости, бессознательно присутствовало всегда. Ночью она вспоминала тихие бабушкины слова: «Отче наш... да святится имя Твое...». Нет, она не знала этой проторенной поколениями словесной дороги к Нему. Она стала шептать свои слова: «Господи, прости меня, грешную... спаси моего брата... он должен жить... Господи... Помоги ему, пожалуйста...» Слова не поднимались высоко, осыпались сухими листьями. Для нее небеса были пусты, холодны и безответны...

Она вспомнила брата маленьким мальчиком, он часто падал и разбивал коленки, в слезах бежал к ней; она мазала ему коленки йодом, и он кричал: «Дуй, дуй сильнее!» И Ольга заплакала горячими, беспомощными слезами и плакала долго, до изнеможения. В полутьме, в ощущении опасности душа ее металась в четырех стенах, в бессилии билась о них и вдруг бессловесно и безмолвно рванулась вверх в тоске, надежде и горячей мольбе о помощи. И это нельзя было уложить в слова. Последние силы ее ушли на этот порыв, и она словно бы забылась, а когда очнулась – тишина заполняла комнату, тишина заполняла душу. Странное чувство владело ею, и она не могла его обозначить словом, и лишь несколько дней спустя, вспоминая об этой ночи, она нашла его – это было Утешение. Дыхания брата не было слышно. Она со страхом подошла к его постели, прислушалась. Впервые за эти дни он спал тихо и спокойно. Утром температура немного спала, она поняла, что ему хоть чуточку, да стало полегче.

– Дай зеркало, – сказал он и, посмотрев в него, попросил: – помоги мне побриться...

Наконец наступило утро, когда Ольга увидела ясные, словно промытые, глаза брата. Температура была нормальная. Хирург Ванюшин вытащил трубки и приказал понемножку вставать. Был он улыбчивым и совсем не напоминал угрюмого типа первых дней. Немножко по-мужски рисуясь, взглядывал Ольге в лицо, распорядился дать брату немного нежирного куриного бульона. И хорошо бы попоить настоем шиповника.

Больничный суп – рататуй даже отдаленно не напоминал куриный бульон. И шиповника у нее не было. Пришла Галя делать укол, и Ольга стала ее расспрашивать, как проехать на городской рынок.

– Сегодня там уже ничего нет, – сказала Галя, – да и неизвестно, будет ли завтра. Сейчас никто ничего не продает, все обходятся своим хозяйством. Я тут рядом живу. Сбегаю, попрошу маму. Она сварит кусок цыпленка. И шиповник принесу. И термос!

Ольга, смущаясь, предложила Гале деньги, но та энергично замотала головой. Хотелось сделать ей что-то приятное, а это значило, поговорить о Ванюшине.

– А он, оказывается, не такой уж вредный, этот Ванюшин.

– Да что вы! – всплеснула руками Галя, – я же говорила, что вам повезло! Он хирург в четвертом поколении. Еще его прадед работал здесь земским врачом. Представляете?!

– Невероятно! – сказала Ольга. – И он после института сюда вернулся?

– Не сразу... Он работал в Москве, в клинике, и диссертацию там защитил. Потом у него что-то с женой разладилось, – покраснела Галя. – А тут его отец умер, хирург нашей больницы. Он приехал на похороны и остался здесь. Всего полгода назад. Теперь сидит в ординаторской на месте отца. А я скоро на курсы поеду. Буду его операционной сестрой. Обещал взять.

Галя ловко развернулась на одной ножке и выпорхнула из палаты. Она любила хирурга Ванюшина, а заодно с ним и весь мир.

Впервые за эти дни Ольга осмысленно посмотрела в окно и увидела там начинающийся день и в нем разлитое по земле парное молоко тумана, недостроенный новый корпус больницы и кучу кирпичей возле него. В отдалении виднелись шагающие по своим делам опоры линии электропередачи, за ними угадывалась проселочная дорога, через десяток километров впадающая в междугороднее шоссе. Мир вокруг стремительно расширялся, и она снова была в его центре.

Нужно было жить в этом новом дне, и Ольга пошла на кухню за завтраком. В конце коридора она увидела спешащую ей навстречу Алену, жену брата. Она шла стремительно, полы накинутого белого халата развевались, было видно, как тревога заплетала ей ноги, а надежда вздымала крылья, и Алена была похожа на подбитую птицу, пытающуюся взлететь. Помогая надежде, Ольга издали замахала рукой, заулыбалась. Они обнялись и вошли в палату. Брат ахнул и засмеялся. Алена заплакала и взяла мужа за руку. А он кричал Ольге:

– Скорее, дай же мне электробритву! – Жена была моложе его на десять лет, вторая по жизни, но первая по сердцу.

– Почему вы мне не сообщили?! – сокрушалась Алена. – Я бы сразу примчалась!

– Не велено было, – улыбнулась Ольга, – а ты как узнала?

– Узнала. Душа заболела. Поехала в райцентр. Позвонила на работу, сказали, что уехал к матери. Позвонила матери, долго никто трубку не брал, потом ответила соседка, сказала, вот только уехала «скорая», мать лежит с высоким давлением, а ты разбился. Я чуть в обморок не упала. Потом долго от нее добивалась, где ты находишься. А как сюда добиралась – не описать...

Ольгу охватила тревога за мать. Ведь она ничего не сообщала ей. От брата было невозможно отойти. И из больницы никак не дозвониться, а почта далеко, в центре города.

– Я поеду позвоню матери, – заторопилась Ольга.

– Да-да, иди! – охотно отозвались брат и Алена. Они смотрели друг на друга, сияли глазами, и Ольга почувствовала себя лишней. Когда мужчине плохо – ему нужна мать, а когда хорошо – возлюбленная. Большая удача для мужчины, если в жене совмещаются эти ипостаси.

3.

Ольга долго сидела на остановке возле больницы, ожидая автобус. Постепенно теряя терпение, собралась было идти пешком, но люди отсоветовали, сказали, что до центра не меньше пяти километров и лучше все-таки подождать. Наконец автобус пришел – старенький, горбатенький, он чадил выхлопными газами, трясся, гремел и дергался, будто намереваясь вот–вот рассыпаться. Однако автобус достаточно резво продвигался вперед, никуда не сворачивая, пылил по прямой улице, заросшем спорышем. Куры, заполошно, плебейски кудахтая, разлетались в разные стороны, а важные гуси, возмущенно гогоча, уступали ему дорогу, не теряя своего гусиного достоинства.

Вдоль улицы стояли одноэтажные дома – и большие, добротные, и маленькие, поскромней, но все они утопали в зелени садов. Над оградами возвышались могучие яблони, увешанные красными, зелеными, желтыми плодами. Кое-где выглядывали аккуратно выложенные поленницы дров - солнечных консервов. Бросят люди поленья в печь и греются солнечным теплом, пролившимся на землю полвека назад.

Автобус вдруг стало меньше трясти – под колеса стелилась уже асфальтированная улица, и попадались стандартные коробки «хрущевок». Ольга вышла на центральной площади возле административного трехэтажного здания, как писали журналисты – маленькой поэмы из стекла и бетона, очень собой гордившегося и пренебрежительно посматривающего на стоящий напротив старинный двухэтажный особняк со следами былой красоты. На нем было написано: ПОЧТА – ТЕЛЕГРАФ – ТЕЛЕФОН.

Ольга перешла через площадь, балансируя на перекинутой доске, преодолела траншею глубиной не менее метра, с осыпающимися краями и поблескивающей на дне водой. Ее поразило, что и на этой глубине не кончался слой чернозема, жирного и блестящего – хоть на хлеб намазывай.

Она поднялась на второй этаж по гулкой чугунной лестнице с ажурным ограждением. Прежняя большая гостиная была разделена стеклянной стенкой на две неравные части: служебную и зал ожидания. Вдоль стен стояло несколько телефонных кабин. Ждать пришлось больше часа. Муж кричал: «Оля, я тебя потерял, я чуть с ума не сошел!» И ей было очень приятно, что он из-за нее чуть не сошел с ума,

– Оля! Я тебе сразу скажу, чтобы ты подготовилась. Вышел приказ, на ту должность – зам. директора – назначили Николаева! Николаев был великий комбинатор и пролаза. – Ольга молчала. Прислушивалась к себе. В себе было тихо и спокойно.

– Что ты молчишь! Не расстраивайся! – кричал муж.

– Да наплевать, – равнодушно сказала Ольга, слегка удивленная тем, что в мире существуют должности, интриги и честолюбивые устремления. Это было не про нее.

Потом ее вызвали по второму заказу. Материнский голос в трубке просил пощады, и Ольга торопливо выпалила: «Жив! Температура нормальная! Разрешили бульон!»

В трубке замолчали, и Ольга обеспокоенно звала:

– Мама! Мама! Говори громче, плохо слышно!

– Она плачет, – сказала телефонистка.

Ольга снова сидела на остановке и ждала автобус в обратную сторону. Ожидание не раздражало ее: с мужем и матерью она поговорила, брат пошел на поправку, и она сдала вахту в надежные руки Алены. Автобус все не появлялся, а людей на остановке прибывало. Рядом с Ольгой сели грустная девушка в черном платье и усталая женщина с сумкой. Подошел удачливый рыбак с удочкой и связкой свежих карасей, он явно был навеселе. Подходящие к остановке мужчины окружали рыбака, травили рыбацкие байки, курили. Явно с передачей в больницу подтягивались женщины с сумками. Подлетела стайка щебечущих старшеклассниц. Ольга неожиданно проговорила вслух: «Пожалуй, все в автобус не войдут...»

– Войдем, не сомневайтесь, – заверила ее сидящая рядом женщина, – а вы, я вижу, нездешняя?

– Да, – сказала Ольга, – издалека приехала в больницу, мой брат попал в аварию.

– А-а-а... – догадалась женщина, – это молодой мужчина с того «Жигуленка», что сшибла «Волга» на прошлой неделе? Весь город говорил. Как его здоровье?

– Поправляется, – сказала Ольга и немного удивилась, что первая вступила в разговор. Обычно она избегала бесед с незнакомыми людьми.

– Ну, дай Бог здоровья, – сказала женщина.

– Спасибо, – отозвалась Ольга.

Автобуса все не было, и лица людей, как подсолнухи в поле, были повернуты в одну сторону – откуда он должен был появиться. Но автобусы, видимо, здесь ходили не по расписанию, а как дождик – когда Бог пошлет.

Ольга рассматривала площадь: гордое, с немытыми запыленными окнами здание бывшего райкома партии, гипсовую фигуру Ленина, выкрашенную бронзовой краской, пустые витрины универмага; прикрывающий какой-то долгострой ветхий забор, на котором яркой масляной краской было написано: «Борис, ты прав!» Город Кротов тоже понимал, что зашли куда-то не туда, что надо бы поискать новую дорогу, и очень хотелось, чтобы нашелся человек, который на эту новую дорогу выведет всех. И тогда все само собой образуется - в магазинах появятся еда и товары, автобусы будут ходить по расписанию, а канаву, наконец, засыплют. И уже верилось, что такой человек нашелся.

Внезапно Ольга ощутила среди ожидающих некое движение, перемену направления взглядов. Она тоже повернула голову и увидела человека, который стоял и не смотрел никуда и ни на кого. Он смотрел внутрь себя на что-то невероятно важное. Его глаза были словно тонированные стекла автомобиля - внутри что-то происходило, но неизвестно что. Ольге показалось, что он страдает от чудовищного давления мыслей, запертых в голове. Мысли не могли облечься в слова и вырваться наружу, как свет из черной дыры. Он словно разговаривал с кем-то, кому-то что-то доказывал, что-то спрашивал, улыбался, шептал. И вдруг вскинул левую ладонь к лицу в жесте удивления и несогласия. Ольга внутренне ахнула, внимательнее присмотрелась к странному человеку. Он был невероятно худым. Старый костюм висел на нем, как на вешалке, вероятно с утра костюм был чистым и отглаженным, но, наверное, человек споткнулся и упал - левая брючина и рукав в пыли, отряхнуть которую хозяину не приходило в голову. На вид ему было лет шестьдесят, большую лобастую лысоватую голову окаймлял венчик седых пушистых волос.

– Кто это? – спросила у соседок Ольга.

– Да!... – пренебрежительно махнула рукой грустная девушка. – Это Лесик... ну, ненормальный. Опять на него накатило, значит, скоро увезут в больницу.

– Он не всегда был таким, – сказала усталая женщина. Это бывший учитель из нашей школы. Такой был хороший учитель. Все, кто у него учился, поступили в институты. С физикой и математикой у ребят все было на высшем уровне. Он приехал сюда лет десять-двенадцать назад. Здесь его тетка живет. А раньше он каким-то важным человеком был. Да что-то на работе не заладилось. Жена его бросила, ушла к другому, да еще украла какие-то записи, дневники. У него были неприятности. Приехал-то он нормальный, только выпивал.

– А с кем он живет?

– Да с теткой же! Так и не женился, хотя поначалу его сватали. Тетка уже старенькая. Жалеет его, обихаживает. Ей уже под восемьдесят, и сил у нее мало. Придется его совсем отдать к хроникам. А бывает, подлечится, совсем нормальный. Некоторые родители в это время приглашают его репетитором. Да вот обострения все чаще. Такая болезнь. Не зря говорят, от сумы, да от тюрьмы не отказывайся...

– Он словно разговаривает с кем-то?

– Да. Его спрашивали, с кем он разговаривает. Он ответил – с Богом. Вот так-то.

Лесик постоял-постоял, попрепирался со своим невидимым собеседником и двинулся через площадь. Ольга с жалостью смотрела ему вслед. Какая-то неровная подпрыгивающая походка... Только один жест - а как ударило в сердце! Она же надеялась - все давно прошло. Лет пять после разлуки с Игорем она вдруг угадывала во встречных мужчинах какие-то черточки сходства с ним и обмирала душой. Должно быть, ждала. Потом прошло. А, оказывается, все еще тревожит призрак несбывшейся жизни... Этот кусок молодости, запертый для воспоминаний усилием воли, заваленный хламом обыденности, вдруг явился сразу, целиком. И хотя ум сопротивлялся, праздное ожидание запустило память, и Ольга окунулась в запретное для себя прошлое.

4.

Ольга была самой умной и самой красивой девушкой в школе, и ей так часто приходилось об этом слышать, что стало казаться, будто она самая умная и самая красивая на свете. Золотая медаль, тяжелая русая коса до пояса, большие серые глаза, стройная фигура – являли собой тому весомое подтверждение. И после окончания школы не было другой дороги – только туда, в первые ряды жизни – в Москву, в физики. Заниматься физикой было модно и престижно, как в свое время быть шофером или летчиком.

Впервые они встретились во время вступительного собеседования. Ольга обратила внимание на высокого, худенького – даже не скажешь юношу – мальчика с копной рыжеватых вьющихся волос, стоящих торчком, словно тоненькие медные проволочки, с яркими веснушками на бледном лице северянина. Она не могла сказать теперь, был ли он хорош собой – его лицо притягивало, хотелось посмотреть еще раз. Она посмотрела и столкнулась с его встречным взглядом, и так было еще и еще раз.

Собеседование гораздо труднее экзаменов. Мальчика вызвали в числе первых. Он вышел не скоро, задумчивый и немного отрешенный. Потом нашел ее глазами и ободряюще покивал головой. Ольга вышла растерянной и смущенной, понимая, что судьба ее висит на волоске. Но ее приняли. Позднее секретарша Ляля, желая сделать ей приятное, рассказала, что некоторые члены комиссии были против ее приема, но декан сказал:

– Давно я не видел такой красивой девушки. И не лишена способностей. Аккуратная. Учиться будет прилично. У физиков так ограничено поле поиска, а такая обязательно вдохновит кого-нибудь на великое открытие! Я думаю, надо ее принять.

Члены комиссии засмеялись и согласились с деканом. Ольга была уязвлена и поклялась, что докажет всем и себе в том числе, что ее взяли не только за счастливую внешность, как по-старинному говорила бабушка. А тогда она, ни на кого не глядя, выскочила на улицу.

С мальчиком они встретились первого сентября, они оказались в одной группе. Увидев Ольгу, он радостно заулыбался, подошел к ней и сказал:

– Как я рад, что ты поступила! – и смутился.

– И я рада, – сказала она и тоже смутилась.

Он протянул руку первым:

– Игорь.

– А я – Ольга.

Он повел глазами по аудитории:

– А это наша дружина! – И ей стало невероятно радостно и весело.

И началась волшба: круженье и касанье, мерцание и трепет, сиянье и полет! Влюбленность плела свои кружева и сети. В день первого снега он впервые поцеловал ее, и губы его трепетали, как крылья испуганной бабочки. Они всюду ходили вместе, вместе сидели на лекциях, вместе занимались. Собственно, занималась Ольга, а Игорю наука давалась легко. Человеку свойственно приукрашивать предмет своего увлечения, но скоро не только она, но и группа, и курс, и преподаватели поняли, что он человек особенный. Он не учился физике и математике – он в этом жил. Он почти не записывал лекций, молча слушал, делал редкие пометки в тетради маленькими буковками, писал формулы, изредка покачивая головой в знак согласия, или вдруг резко вскидывал левую ладонь в знак удивления, сомнения или восхищения. То, что он услышал или прочитал однажды, ему не нужно было повторять – запоминал навсегда.

Ольга жила на квартире у своей тетки. Тетя Муся была старой девой с туманной легендой о какой-то драме своей молодости. Любимым словом ее было «боюсь». «Ой, боюсь, будет дождик... боюсь, несвежая колбаса... Олечка, не приходи поздно, боюсь, как бы чего не случилось...» Ольге приходилось с трудом протискивать свою жизнь между теткиными «боюсь», и это ее тяготило.

Игорь провожал ее вечером, оба замирали в прощальном поцелуе – скорее... скорее... а то тетя боится! Они были отчаянно влюблены друг в друга. Когда он просто брал ее за руку, ей казалось, что она взлетает. На них оглядывались на улице. В группе их звали уважительно и, чуть посмеиваясь, – «князья». И кричали:

– Князья! Гоните рупь на киношку!

Игорь родился на Севере. Мать его была из семьи сосланных и жила в поселке на самом краешке земли, где полгода день и полгода ночь, а небо полыхает северным сияньем. Об отце он долго ничего не рассказывал, но, решившись и сказав главное, говорил о нем с Ольгой часто. Отец, собственно, только бросил семя. Он был начальником геологической партии, в которой его мать работала поварихой. Он знал о ее беременности, но у него была семья. Кончился сезон, и он уехал. Мать сообщила ему о рождении сына, он несколько раз посылал деньги, потом все заглохло. Как только Игорь стал что-то понимать, душа его облилась обидой и недоумением, как это можно было не то чтобы бросить будущего сына, но хотя бы не поинтересоваться, что представляет из себя этот человечек – его сын? Он собирался когда-нибудь найти своего биологического отца и посмотреть ему в глаза. Ольга в глубине души думала, что напрасно он так сердится на человека, который, сам того не желая, стал его отцом. Ведь кости брошены очень удачно – он получил жизнь и талант.

На каникулах Ольга часто получала от него сдержанные, короткие, как шифровки, письма. И в каждом – хотя бы одна фраза, которая воспринималась, как странные стихи. Ольга помнила некоторые до сих пор: «Счастливый, я коронован дважды – северным сияньем и твоей любовью». И еще: «Вспорхнула птица, заяц пробежал, гудок тоскует паровозный – все о тебе...» Получив письмо, Ольга быстро пробегала его глазами, искала ключевую фразу. Она разила сладким болевым ударом - он передавал ей свое чувство концентрированным сгустком энергии. Позднее ей попал в руки сборник японских стихов «хокку». Это было очень похоже. А когда при встрече она показала сборник Игорю, он пришел в восторг. Вот это поэзия – ничего лишнего. Все, что хотел сказать, – сказал коротко, остальное – оборочки! «Так и надо, – говорил он, – кто принял – тот понял, а кто не понял, значит, не ему адресовано. Ты понимаешь меня, значит, я не ошибся – это тебе».

5.

На втором курсе в группе объявилась новенькая. Зоя. Зоенька. Зайка. И это прозвище ей невероятно шло – такая она была беленькая, светленькая, хрупкая, так и просилась под крыло. Большие, голубые, в косину глаза на каждого смотрели доверчиво и с обожанием. Этим глазам невозможно было отказать. Хотя она была на год их старше – отстала от своего курса по болезни, – каждому казалас