|
|
Та самая Россия...Тамара Павленко (Очерк) В каждой кувшинке — по солнцу, Часть первая Всю мою жизнь, с тех пор как после войны наша семья уехала из села, где прошло мое раннее детство, тревожил и манил меня зов моей малой родины. Словно магнитом притягивала она к себе свою маленькую, затерявшуюся на просторах жизни, песчинку. Услышу ли где-то случайно неспешный окающий говорок, частушечную россыпь в передачах по радио или телевизору, прочту ли стихи или прозу северных поэтов и писателей — сердце сожмется неизъяснимой радостной болью. Хотя бы раз в год мне снилось, что я туда возвращаюсь, вижу наш дом, речку, иду по тропинке через заливные луга в село, собираю в лесу землянику и чернику. И там, — во сне! — душа моя купалась в радости, в томительном счастье свидания с детством. Просыпалась я с разочарованием и печалью. Почему, уже взрослой, самостоятельной женщиной, я не удосужилась туда съездить, хотя чувствовала, что когда-нибудь надо туда вернуться? Да потому что жизнь казалась мне бесконечной – еще все успею! И вот в 70 лет, наконец, осознала – или сейчас или никогда! Однажды, в разговоре с журналистом я упомянула, что своей малой родиной считаю село Павино, Костромской области, в котором прошло мое детство. Это было напечатано в местной газете и дало толчок всем последующим интересным событиям моей жизни. После этой публикации моей дочери позвонила коллега и сказала, что ее живущий в Алма-Ате отец родом из тех мест, что у него есть родственник и земляк, сейчас живущий в Москве офицер в отставке, который написал книгу об истории края, в частности села Павино, и что книга скоро должна быть опубликована. Я попросила адрес, написала письмо в Москву и получила доброжелательный подробный ответ. Валентин Иванович Попов написал мне о себе, о книге, которая, действительно, готова к публикации и, возможно, скоро будет издана, так как губернатор Костромской области обещал дать деньги на издание. И сообщил, что летом 2008 года село Павино будет отмечать свой юбилей – 350-летие со дня основания. И душа моя загорелась – надо же, наконец, позволить сбыться давним, томительным снам и непременно поехать в это свое родное село! Я дозвонилась в город Кириши, под Петербургом, подруге детства Зине Ивковой, с которой вместе ходили в павинскую школу, изредка переписывались, иногда замолкая на годы, но все же не теряя друг друга из виду, чувствуя словно бы некое родство или инстинктивно желая сохранить реального свидетеля действительно когда-то существовавшего детства. В девятнадцать лет мы даже виделись последний раз молодыми, полными планов и надежд на счастливую жизнь девушками-студентками. С тех пор лично встречаться не пришлось. Я рассказала ей по телефону о юбилее села, и подруга детства тут же решила, как отрубила: «Едем!» И вот уже взяты билеты на самолет до Москвы и на поезд до станции Шарья, а там уж до Павина сейчас ходят автобусы и такси, пролетая за пару часов те 127 километров, которые во времена моего детства одолевались в течение почти целого дня, если на машине, и нескольких суток, если ехать на лошадях в осеннюю грязь или весеннюю распутицу. Все эти предотъездные дни я жила словно в двух измерениях — в хлопотной суете реальности и в своих воспоминаниях о детстве, осмысленных своим уже взрослым пониманием жизни. Когда в каких-то дискуссиях сетуют о том, что в России случилась революция, и предполагают, как бы мы хорошо жили, если бы не этот зигзаг истории, я думаю, что если бы не было революции, лично меня не было бы на этом свете. Потому что отец мой, Михаил Воскресенский, сын дьякона из села Князево Тамбовской губернии, никогда не встретился бы с крестьянской дочерью Лизой Клочковой из деревни Мостовики Ярославской губернии. А они познакомились в Ленинграде, будучи студентами медицинского института, полюбили друг друга и поженились в 1936 году, когда отец окончил институт. Ему предлагали поступить в аспирантуру, и это была хорошая перспектива жизни, но семейные обстоятельства заставили его взять направление в село Павино, тогда еще относившееся к Вологодской области. Сделать именно этот выбор посоветовала ему его однокурсница, Лида Ивкова, мать моей будущей подруги Зины, которая в январе 1936 года у нее уже родилась, а муж Лиды, военный врач, был родом из тех мест; она бывала в гостях у родителей мужа и эту больницу видела. Семью моего деда, Федора Федосеевича Воскресенского к тому времени раскулачили, и его самого сослали в Сибирь, а мать с тремя младшими дочерьми выселили из дома. Они остались без средств к существованию, и отцу моему, как старшему сыну и брату, пришлось взять на себя заботу о матери и сестрах. В Павино ему сразу предлагалась должность заведующего районной больницей, и выделялся при больнице просторный деревянный дом, в котором могло разместиться всё большое семейство. Я смотрю на самую первую свою фотографию лета 1937 года. Собственно, меня и не видно за кружевами нарядной белоснежной пеленки, я — маленький сверточек на руках у бабушки, Валентины Ивановны. Она сидит в центре, по обе стороны от нее молодые, двадцатишестилетние папа и мама, сзади стоит приехавшая в гости одна из старших дочерей бабушки, Нюра, а на земле у их ног присели младшие сестры отца, Зоя, Женя и Шура, мои тетки, 13, 11 и 9 лет соответственно. Смотрю на эту фотографию со сложным чувством радости и печали. Я радуюсь, увидев их всех молодыми, — ведь и бабушке всего 48 лет! — словно еще раз встретилась с ними, увеличиваю фотографию на компьютере, внимательно рассматриваю их «довоенные» лица, прически, фасоны и рисунки ткани простеньких платьев, нарядные кружевные воротнички. Они сидят, молодые, беспечные, ничего не знающие о будущем, а я знаю все, что случится с каждым из них. И это знание наполняет меня печалью. Знаю, что впереди война, которую пройдет отец, мне известно, когда и как все они ушли из жизни. Ведь этот сверточек — я, единственная из запечатленных на фотографии, кто пока еще обретается в этом «прекраснейшем из миров», участвует в жизни, помнит их, своих родных, и хочет оставить эту память детям и внукам. Мама окончила институт в 1938 году и тоже приехала работать в Павино, а мне к этому времени исполнился годик. Больница в селе была построена, как говорится, по уму, на расстоянии километра от Павина и в отдалении от близлежащих деревень, на холме, или, как говорят в Павине — на угоре, у подножия которого протекает чистая тихая речка Вочь. Думаю, отдаление это специально было предусмотрено на случай какой либо эпидемии. Собственно это был больничный комплекс, в который входили здания больницы, амбулатории, дом главного врача, дом для семей медицинских работников, так называемая усыпальница (морг), скотный двор, где содержались больничная лошадь и коровы, хозяйственные постройки и сараи. В отдалении уже от больницы был выстроен так называемый «заразный барак» для инфекционных больных. Все постройки из прочных деревянных бревен и отапливаются дровами. Для удобства между ними проложены аккуратные деревянные тротуары. На территории больницы вырыт колодец с деревянным срубом, воротом, и ведром на веревке. Самое первое мое воспоминание в жизни. Наверное, мне года три. Предвечерние сумерки. Я на руках у мамы, обнимаю ее за шею, а она несет меня и приговаривает: «А где это наш папочка? А наш папочка рыбку ловит, сейчас мы его найдем, где это он сидит на бережку?» И вот он папа, за кустами, сидит с удочкой, улыбается, машет нам рукой – не шумите! Я хочу пить, и у мамы припасена бутылочка с кипяченой водой. Но вот незадача, я еще не умею пить из горлышка, и вода течет мимо рта на платье. Отец, срывает листок с дерева, вставляет кончик листа в рот, а на другой конец льет потихоньку воду из бутылочки. Я уже напилась, но эта игра мне так понравилась, что листочек отнимают насильно, и я капризничаю. Помню, стою возле стола и смотрю, как отец помазком намыливает лицо пеной, поворачивается ко мне и рычит, я хохочу, а потом внимательно наблюдаю, как отец проводит бритвой по щекам и постепенно из пены высвобождается его гладкое улыбающееся лицо. «Хочешь, тебя побреем?» Я радостно соглашаюсь, и отец аккуратно бреет мне голову. Входит мама, всплескивает руками: «Ты зачем это сделал, как мы теперь будем привязывать ей бант?!» «Ничего, лучше волосы будут расти. А то пушок — как у воробышка». В начале лета 1941 года отец вернулся из Ленинграда, где занимался на курсах усовершенствования по полевой хирургии. Он привез погостить на лето ленинградского племянника Виталия, сына маминого брата, у которого смешное удобное домашнее имя «Тотик». Скоро дождутся отпуска и приедут его родители — брат мамы, дядя Витя и его жена, тетя Лиля. Приехавшему братику 14 лет, и он мне кажется совсем взрослым, мне ведь только недавно исполнилось 4 года. А через неделю грозно прозвучало слово: «Война!» Помню, отец и какой-то дядя, который называется «военком», сидят в зале за накрытым столом, они наливают в стопочки водку, выпивают, закусывают, почти не разговаривают. Я стою у стены, смотрю на них. Дядя-военком спрашивает меня: «Ну-ка, скажи, куда папка уезжает?» И я с готовностью выпаливаю: «На войну! Бить вр-р-рагов!» Как славно мне удается буква «р-р-р»! Они смеются, отец встает, поднимает меня на руки и в последний раз подкидывает в воздух высоко-высоко к висящему на стене черному репродуктору: «Съест-съест Тамарушку радио!» Я очень люблю эту нашу игру и часто тяну к отцу руки: «Покидай меня к радио!» Так страшно-весело лететь вверх, потом вниз. Кажется, — упаду, разобьюсь!— но сильные отцовские руки подхватывают меня и снова подбрасывают вверх! Помню, отец берет в руки чемодан, мы все выходим на крыльцо, возле которого стоит тарантас с больничным мерином по кличке Чалый. Отец обнимает плачущую бабушку, сестер, Тотика, на прощанье тискает меня, целует, они с мамой садятся в тарантас и кучер трогает. И тут я принимаюсь орать изо всех сил – меня не берут с собой! Они едут в село на сборный пункт. А когда стемнело, я стою на стуле возле окна, мы с бабушкой смотрим в сторону отдаленной дороги, там, через деревню Бор движутся к Большой дороге на Шарью огоньки фар. Я знаю, что Шарья — это что-то далекое-далекое, край земли. «Это твой папа поехал на войну!» — говорит бабушка и так крепко обнимает меня, что мне становится больно. Самым важным предметом в доме стал висевший на стене в зале черный репродуктор. И если у меня, четырехлетнего ребенка, голос Левитана: «От Советского Информбюро!» вызывал мороз по коже, что же испытывали взрослые?! Не забыть запрокинутые вверх их внимательные, серьезные, молящие лица. Помню свое неосознанное провидческое предсказание, которое сама себе не могу объяснить, с чего это я вдруг его проговорила. В первую же военную зиму установился у нас с мамой обычай, после вечернего чая — почему-то мы никогда не говорили «ужинать», а только «чай пить» — мы с мамой в своей спальне прислонялись спиной к шершавой, теплой, высокой — до потолка печке и разговаривали. Предварительно гасили керосиновую лампу, поднимали бумажные шторы затемнения, и мама вспоминала свое детство, смешила всякими прибаутками вроде сказки «про белого бычка» и «вышел зайчик погулять». А зима была лютая, в тишине слышалось, как потрескивали от мороза бревенчатые стены, за окном под луной переливались огоньками снежные сугробы. В этот вечер разговор у нас с мамой не очень клеился, она была озабочена, от отца давно не было писем. И она вдруг воскликнула с болью и тоской: « Боже мой, боже мой! Когда же, наконец, кончится эта война?! Когда же, когда вернется домой наш папа?!» И я вдруг проговорила: «Папа приедет домой, когда я буду учиться во втором классе». И она словно бы не удивилась, сказала: «Почему так долго — четыре года!» На следующий день мама рассказала это бабушке, и та изрекла: «Что ж, Лиза, говорят, устами младенца глаголет истина. Подождем». Война кончилась, когда я заканчивала первый класс. А отец приехал в отпуск осенью сорок пятого, когда я уже училась во втором классе. Этот случай вспоминали у нас в семье всю жизнь. Зимой прорвались к нам через Ладогу из блокадного Ленинграда жена маминого брата, тетя Лиля, мать Тотика, с сестрой Марией, после фильма «Поцелуй Мери Пикфорд» она стала всем представляться, как Мери. В Шарье их встречал на лошади больничный кучер с тулупами. Потом он рассказывал маме: «Такие они худые, краше в гроб кладут. Я их в сани усадил, сена подоткнул, в тулупы закутал, дал по шаньге с картошкой. Они съели, вроде бы даже заснули. Потом проснулись, спрашивают, нет ли у меня еще хоть одной шанежки. Я им опять дал. Так и ели всю дорогу. Я уж испугался, не будет ли им с непривычки худо». В шесть лет узнала я, что люди умирают. У фельдшера Нины Беловой была дочка, очаровательная девочка, на два года меня моложе, звали ее Тамарочка, очень модное было до войны имя. Помню, с каким восторгом она всегда смотрела на нас с Зиной — мы были старшие. Как была она счастлива, если мы брали ее в игру! Летом она заболела — высокая температура, рвота, головная боль. Слово такое прозвучало, прежде неслыханное — «менингит». Мама сказала, что она ничего не ест, но сейчас попросила ягодок. Мы с Зиной бросились в ближайший перелесок, набрали черники, земляники со стаканчик. Передали ягодки в больницу. Сами прибежали под окно, подтягивались на подоконник, заглядывали в палату. Тамарочка лежала бледненькая, тихая, рядом, на тумбочке стоял нетронутый стаканчик с ягодами. А потом она лежала в гробике с неживым, кукольным личиком, с закрытыми глазками. Мы с Зиной набрали для нее букетики ромашек и колокольчиков. Нас взяли и на похороны, мы видели, как закрыли гробик, опустили в вырытую могилу, потом насыпали холмик, на который мы и положили с Зиной свои ромашки. Конечно, мы не осознавали по-настоящему, что это такое — «умерла», бабушка мне говорила, что бог взял ее на свои руки. Мы с Зиной иногда вспоминали ее, говорили, как, наверное, ей там, в могиле темно, холодно и одиноко, но горевать еще не умели, скоро отвлекались на свои детские дела. Появилось новое слово «эвакуированные». Приезжали люди из прифронтовых областей, из Ленинграда. Так из Ленинграда эвакуировалась больная диабетом молодая красивая женщина по фамилии Стрекопытова с четырнадцатилетней дочерью Зоей. Муж женщины был какой-то военный в больших чинах. У женщины был с собой в запасе инсулин, и пока было лекарство, она чувствовала себя хорошо, и даже работала. А потом инсулин кончился, и ее привезли в больницу. Кажется, сколько-то ампул было в больнице, растягивали, кололи. Помню, как мама куда-то звонила, в Шарью, в Вологду, и слово тревожно звенело: «Инсулин! Инсулин!» Муж женщины прислал телеграмму, что достал инсулин и выслал по почте. Постоянно звонили в Шарью, отслеживали посылку с инсулином. Наконец, она пришла, коробочка с ампулами. А уже была весна, и ждали — вот-вот начнется ледоход на Ветлуге. И санная дорога уж растаяла. Почта не ходила. И опять звонили, просили. Вызвался паренек-подросток привезти почту и заветную коробочку, которую на груди спрятал. Когда он добрался до Ветлуги, на ней уже начинал трещать лед. Мальчишка решился и побежал по льду через реку. Перепрыгивая трещины, уже почти перешел реку, но недалеко от берега провалился в полынью, стал тонуть, но все-таки выполз, выбрался на твердый лед, а потом люди протянули ему багор, он схватился за него и выбрался на берег. Его позвали в дом, переодели в сухое, напоили горячим чаем. Передохнуть он отказался, тогда дали ему лошадь, и он поехал дальше. Счастливый, он ворвался в больницу – доставил лекарство! Взяли у него коробочку, открыли – все ампулы были раздавлены! Мама рассказывала бабушке, что он так кричал, так плакал — надо было в деревянный ящичек положить! Рассказывали со слезами, что на похоронах матери девочка Зоя билась в рыданиях. Ее очень жалели — осталась одна в чужой стороне. Взялась ее опекать другая эвакуированная женщина, их соседка. Зоя стала с ней жить, а отец ее присылал свой денежный аттестат на имя этой женщины. Мама моя долго вспоминала эту историю и повторяла горестно: «Как же она не сообразила, и никто не подсказал, что ей нельзя жить в деревне, где не достанешь инсулина!» На что бабушка, покачивая головой и крестясь, повторяла: «На все воля божия…» После войны приехал отец Зои, женился на этой женщине и увез их с Зоей в Ленинград. Помню, шепот пошел и шушуканье среди взрослых: «Маруся утопилась!» Маруся — молодая, простенькая, не слишком миловидная, но очень старательная девушка, работала санитаркой в больнице. Пошла ночью на речку Вочь, подальше, за больницу, бросилась в омут и утопилась. Не сразу хватились. Искали долго, с баграми, с сетями. Принесли Марусю в усыпальницу. Милиционер зачем-то приехал. У взрослых были странные, словно каменные лица, многие поджимали губы. У некоторых глаза горели любопытством, большинство печалилось. Днем мы с Зиной подбежали к окошку усыпальницы, замазанному белой краской, вставали на цыпочки, пытались что-то рассмотреть, вдруг ужас нами овладел, мы без оглядки убежали прочь. Помню, говорили про какого-то ребенка. Помню, мама в белом халате прошла в усыпальницу, люди стояли, ждали. Мама вышла усталая, расстроенная, ни на кого не глядя, вернулась в больницу. Милиционер покрикивал: «Расходитесь, расходитесь!..» Я не понимала, что произошло, и уже, будучи взрослой, однажды вспомнив об этом, поняла. Маруся была беременна. Попала в ловушку природы. Аборты тогда были запрещены, и многие женщины погибали, так или иначе… До войны у отца была охотничья собака, Карай, он ходил с ней зимой на зайцев. После отъезда отца на фронт Карай как-то заскучал, все больше спал, и ему снились сны про охоту. Забавно было смотреть, как, спящий, он тихо подвизгивал, взлаивал, и лапы его подергивались — во сне он гнал зайца. С ним связана одна семейная история, вспоминая которую мама с бабушкой и, много лет спустя, принимались хохотать. А тогда было не до смеха. Однажды, почти под Новый год мама вместе с фельдшерицей уехала на медкомиссию в какую-то деревню. Через два дня к празднику должна была вернуться. Бабушка решила встретить невестку ее любимым праздничным блюдом – пельменями. Намолола мяса, слепила 230 штук пельменей – семья-то большая! Интересно, что я до сих пор помню, сколько было пельменей, так горестно бабушка повторяла это число. Пельмени разложила рядками на большую разделочную доску, отнесла в зал, положила на стол. А сама поставила в печку чугунок с водой. Позвонила мама из села, что уже через полчасика подъедут. Бабушка сказала, мол, ждем, готовим тебе сюрприз. Уже был вечер, в зале темно, керосиновая лампа горела только на кухне. Бабушка пошла без лампы, с тарелкой, мол, ощупью положу пельмени и принесу в кухню. Вода в чугунке уже закипела. Вошла в темноте, подошла к столу – шарит-шарит — нет пельменей! Что такое?! Пошла на кухню, взяла лампу, вернулась в зал — вся доска пустая! Куда пельмени делись?! Ничего не поймет, стала осматриваться, посмотрела на Карая, а он смущенно так голову опустил, хвост поджал — и за диван полез. Бабушка принялась ругаться: «Ах ты, анчутка этакая! Ах ты, утроба ненасытная, я же тебя недавно кормила!» Схватила веник, давай его веником охаживать. А он и не огрызается. Понимает свою вину, повизгивает, бегает от нее по комнате, в углы забивается. Приехала мама, рассказали ей про сюрприз, погоревала и она о пельменях, да что тут поделаешь! Рассказала в свою очередь, как выехали из деревни вроде бы засветло, а быстро темнеть стало, мороз все крепче забирает, женщины в санях на сене в тулупы закутались. Старик-конюх лошадью правит. И вдруг лошадь забеспокоилась, резвей побежала. Кучер кричит: «Эй, бабоньки, волки! Кричите, что есть сил, стучите, зажигайте спичками сено, бросайте с саней». Стали они кричать, мама стучит ложкой о железную кружку, девушка – фельдшерица, зажигает спичками клочки сена и бросает на дорогу. А серые тени все ближе и ближе. Лошадь понесла, вся уж в мыле. И тут успели они до Павина доехать. На въезде в село отстали волки. Так что утрата пельменей на этом фоне показалась не такой большой трагедией. А в начале лета с Караем случилась беда. Бабушка вынесла ему на крыльцо поесть, налила в его плошку воду. А его дрожь бьет, не ест, от воды пятится, слюна с морды течет. Бабушка меня как отшвырнет в дом за дверь, и сама забежала. И дверь заперла. Звонит маме в больницу: «Лиза, Карай взбесился, воды боится!» Мама позвонила в село, в милицию. Милиционер приехал, люди собрались, Слышу из дома, на улице кричат, стучат, загнали Карая в сарай, дверь закрыли. Я на этот переполох в окно смотрю, интересно же! Карай заболел, лечить, наверное, будут. Слышно, как он в дверь бьется. Постояли люди молча возле сарая, милиционер покурил. Потом махнул рукой: «Открывай!» Засов отодвинули. Приоткрыли дверь чуть-чуть, Карай голову просунул, милиционер руку вытянул, глухо стукнуло что-то. И затихло все. Тут бабушка из дома вышла, и я выскочила, подбежала. Карай неподвижно лежал на земле. «Караюшка!» — закричала я. «Мама, зачем ребенка выпустили?!» — упрекнула мама бабушку. Да что тут говорить, жизнь от детских глаз не спрячешь. Подошел сторож с лопатой и веревкой, Накинул под передние лапы Карая веревочную петлю, потащил его под горку в лесок. Шел и ворчал: «Вот, паря, лешой-от! Тяжелый какой!» Мы с Зиной, конечно, побежали за ним. Он вырыл довольно глубокую яму, свалил туда Карая, засыпал яму землей, потоптался. «Ему же больно!» — закричала я. Он отозвался: «Ничо-о-о! Из земли вышли — в землю уйдем. А вы сюда не ходите, а то заболеете, и вас закопают!» Нас с Зиной как ветром сдуло. Но, поразмышляв, мы с ней нарвали желтых одуванчиков, вернулись и положили на вскопанное, без травы место. Прощай, Карай! Я не могла никак понять, что же это такое значит – умереть?! Как же так, только что был человек, разговаривал, смеялся? Что же случается с людьми — с Тамарочкой, с матерью Зои или с Марусей? Карай вот, только что бегал, лаял, играл со мной. Только что были — и нет уж их, и никогда не будет! Правду сказать, я и сейчас этого не могу ни понять, ни принять. Как же так, только что были — мои родные, друзья и подруги! И скольких уж нет! Как же так?! Только что были!! Я не помню, как я научилась читать. Лет в шесть это знание словно открылось мне сразу, наверное, мои тетки и Тотик время от времени мне показывали какие-то буквы. Я без конца вертелась возле них, когда они учили уроки. Помню, что чей-то старенький букварь у меня был. В один прекрасный день я его открыла и вдруг осознала, что я читаю. Я побежала к бабушке с букварем и закричала: — Бабуся! Я умею читать! — Ну-ка, ну-ка, почитай! — засомневалась бабушка. Я бойко начала ей тарабанить про маму, которая моет раму. — Это ты наизусть выучила. Вот почитай газету. Что тут написано крупными буквами? И я уверенно прочитала: «Колхозный клич»! И дальше, мелкими буквами, про успехи осенней уборки картофеля. Так приоткрылась и впустила меня вселенная, в которой вся человеческая память, все точные знания и невероятные фантазии, все времена и страны. Как всякая уважающая себя вселенная она непостижима и бесконечно расширяется, и я надеюсь пребывать в ней до скончания своего века. Мне очень хотелось в школу, хотя, что это такое, я толком не знала. Все ходили в школу — Зоя, успешно окончив павинскую десятилетку, преподавала в ней математику — преподавателей не хватало. Женя, Шура и Тотик учились в старших классах, девочка-соседка Римма Аверкиева, дочь акушерки, в третьем классе, даже подруга Зина пошла в 43 году в первый класс. Бывало, что утром я успевала проводить Римму и Зину до угора, они спускались к Вочи, переходили на тот берег, шли, не оглядываясь, по лугу в школу, в село, и смятенное чувство во мне, вероятно, было завистью. В первой половине дня в доме и на улице было пусто и скучно. Я была предоставлена сама себе, выпрашивала у старших листочки, делала себе тетради и писала в них каляки-маляки. Когда меня спрашивали, что это я делаю, я, вздохнув, отвечала: «Уроки учу. Так много задали на дом, просто голова трещит!» Почему люди хохотали, я не понимала и обижалась до слез. И вот, наконец, настал великий день 1 сентября 1944 года. Не помню ничего – ни во что я была одета, ни как меня напутствовали домашние. Помню главное, у меня в руках был так называемый «портфель» — прямоугольная, в виде портфеля сумочка с черными пуговицами, которую сшила бабушка из своей черной сатиновой юбки. Не пожалела для внучки. Помню, что мама говорила, удачно, мол, получилось, дочка попала в класс к самой лучшей учительнице, Агнии Павловне. Я не знала ее фамилии, и только несколько лет назад, разбирая бумаги своей покойной матери, буквально ахнула — нашла сохранившиеся у нее свои похвальные грамоты с силуэтами Ленина и Сталина. Там стоит аккуратная подпись учительницы — «Дворецкая». Помню, нас завели в класс, рассадили по партам, учительница объясняла, как надо правильно сидеть за партой, как себя вести, как вставать, без стука приоткрывая крышку парты, когда учитель входит в класс и прочие школьные премудрости. Потом она сказала: «Дети, кто умеет читать, поднимите руки!» Вверх взметнулась моя одинокая рука. «Ну, Тамара Воскресенская, встань и громко прочти, что написано на плакате, который висит над доской». Я встала и громко, как меня учили дома читать стихи, «с выражением» прочитала: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» За партами сидели плохо одетые, не все сытно накормленные дети, многие были обуты в аккуратно и любовно сплетенные лапоточки. Кто не знает — это детские лапти, сплетенные из лыка, березовой или ивовой коры. Но я и мои одноклассники уже должны были быть счастливы тем, что жили в глубоком тылу, и впрямую ужас войны нас не коснулся. Что касается меня, то детство у меня действительно было счастливым уже тем, что я никогда не знала голода. Не было разносолов, но была своя корова, огород, вдоволь картошки. Летом всякая трава, кашка, щавель, стручки гороха на поле, морковка, зеленый лук, репа на огороде, лесные грибы и ягоды давали детям необходимый запас витаминов. Бывало, бабушка насыплет в тарелку земляники, черники, малины, зальет молоком, отрежет кусок черного хлеба и поставит передо мной. Как же это было вкусно! Каким йогуртам с этим сравниться! Когда, после войны отец рассказывал, как в разбитом Воронеже, к санитарному поезду подбегали дети, просили хлебца, как им наливали суп в консервные банки, как мальчишки бежали за поездом и кричали: «Дяденька! Возьмите меня с собой!» вот тогда я впервые осознала, что такое сострадание и чувство человека, виноватого без вины. Самая маленькая, я была центром сплоченного домашнего мирка и неосознанно распространяла это на все, что видела и узнавала вокруг себя. Я была в этом мире главная. Посадили меня за одну парту с Валей Поповой. Она и одноклассница Маша Коркина жили в Старой деревне, которая была еще дальше больницы, и очень часто мы вместе, втроем возвращались домой из школы. Книг и тетрадей не хватало, распределяли один букварь, задачник на несколько человек. Уроки учили по очереди. Помню первую школьную елку в актовом зале. Елка стояла пушистая, темно-зеленая, огромная — до самого потолка. Макушку венчала ярко красная стеклянная звезда, Разноцветных стеклянных шаров было немного, это были довоенные богатства, они предусмотрительно были повешены повыше, чтобы дети нечаянно их не сбили. Больше всего было самодельных игрушек из цветной бумаги, а также бумажных цепей, которые раскрашивали и клеили сами школьники. В новогодний подарок каждому ученику давали по два больших мятных пряника, покрытых розовой сахарной глазурью. Как вкус мяты холодил во рту, какие это были мягкие, вкусные, свежие пряники! Больше таких пряников я не пробовала нигде и никогда! Сейчас думаю с благодарностью — несмотря на войну, недостатки, взрослые все-таки нашли, чем порадовать детей. На этом утреннике случилась со мной мгновенная, острая первая любовь. Новогоднее представление первоклашкам давали старшие дети. Конечно же, был Дед Мороз, Снегурочка и ряженые — матрешки, клоуны. Особенно мне понравился клоун в остроконечной, украшенной наклеенными блестками шапке, с нарумяненными щеками, в розовой атласной рубахе, в синих блестящих шароварах. Он был самый потешный и веселый, отпускал шуточки, строил смешные рожицы. Он был замечательный! Я не могла отвести от него глаз и, наверное, больше всех смеялась. Когда все взялись за руки, встали в круг и запели «В лесу родилась елочка», артисты включились в хоровод, и самый замечательный клоун вдруг подошел и встал между мной и Валей. По дороге домой Валя мне сказала: «Это Витя Коржев был клоуном. Он учится в третьем «А». Это имя врезалось мне в память на всю жизнь. Удивительно, что я потом не узнавала его среди ребят и не искала, просто сплавилось в одно целое — ёлка до потолка, клоун с именем Вити Коржева, два больших розовых пряника — это вошло в память единым, счастливым воспоминанием. И еще случилось знаменательное событие: я записалась в библиотеку. Первой книгой, которую я взяла и прочитала в этой библиотеке, был адаптированный для детей пересказ известного древнегреческого мифа. И называлась книга «Двенадцать подвигов Геракла». Это не было похоже ни на одну русскую сказку. Помню картинку — младенец в большой плетеной кроватке держит в обеих ручках двух задушенных змей. Этот подвиг поразил меня больше всего, потому что ни разу в жизни еще не встретив живую змею, а только вот увидев их на этой картинке, я вдруг прониклась, к ним, как и большинство людей, чрезвычайным, каким-то первородным отвращением и страхом. Почему? Что там хранится в генетической памяти людей связанное со змеями? Потом я взяла еще какую-то детскую книжку, в которой рассказывалось, как живут люди в жарких странах. Оказывается, есть такие места на земле, где круглый год жаркое лето и совсем не бывает зимы! И называется это место — экватор. Там растут такие деревья, которые дают людям все. Хлебные деревья дают хлеб, почему-то подумалось, что на нем растут буханки хлеба, на дынных деревьях зреют диковинные плоды, по рассказам бабушки – дыни очень вкусные и сладкие-пресладкие. А на пальмах растут огромные орехи, и в них есть молоко; из листьев пальмы люди делают одежду и много других полезных вещей. Помню, я читала эту книжку несколько раз, а за окном бушевала пурга, наметало сугробы такой высоты, что когда сторожиха чистила тротуары, я шла по ним, как по туннелю с высокими белоснежными стенами, и даже, если встать на цыпочки, до края этой стенки невозможно было дотянуться и выглянуть.
ОтзывыРазделы, к которым относится эта статья:
|
|
||||