|
|
Та самая Россия...Часть вторая А в Павино-то лето коротенькое, две-три недели в июле времечко, которое называется «вёдро», когда все спешат косить траву, потом ворошить сено, чтобы просохло. А потом складывают его в высокие стога. Скорей-скорей, того гляди, начнутся дожди. В эти две-три недели в средине июля мы с Зиной бегали купаться на заветное местечко на берегу Вочи, которое называлось «камешник». Там речка плавно отклонялась в сторону, и на ее повороте было мелкое чистое дно, на берегу намытый речкой светлый песочек и светлые же разных бежевых оттенков камешки, которые назывались «кремень». Мы с Зиной из дома босиком летели под горку, потом сворачивали вправо на тропинку, бегущую по берегу речки, на ходу снимая панамки, платьишки, сдергивая трусишки, и кто быстрее — в воду, поднимая тучи брызг. Плавать мы сначала не умели, ползали руками по дну, бултыхая ногами, а в какое-то лето неожиданно, «по-собачьи» поплыли. Недалеко по реке маленький островок, на который можно перейти вброд, и возле него росли белые водяные лилии. Из их длинных трубчатых стеблей мы с Зиной делали себе бусы, а слева, на глубине, куда не дойти даже на цыпочках, росли желтые кувшинки с округлыми плоско распластанными по воде листьями. В воде возле берега лежали выпуклые продолговатые серо-черные двустворчатые ракушки. Если створки были открыты, можно было рассмотреть розово-желтую плоть странного существа внутри выстеленных молочно-зеркальным перламутром створок. Если створки захлопывались, то никак их было не открыть, разве только разбить камнями. Но в нас изначально заложен был женский инстинкт, неосознанное трепетное отношение ко всему живому — ракушки мы не разбивали, никогда не отрывали крылышки стрекозам, не бросали камнями в птиц, даже лишней ветки с дерева не срывали. На камешнике находили мы странные камешки — темно-серые, правильной конической формы. Назывались они «чортов палец». Загадка природы! Было у нас и такое развлечение — если неподвижно постоять в воде, тотчас подплывали мальки пескариков и ощутимо, немножко щекотно тыкались головами в ноги. Стоило чуть шелохнуться, и они мгновенно прыскали прочь, и никогда нам не удавалось их поймать ни в пригоршни, ни в панамки. После купанья мы лежали на теплом песочке, так ласково светило солнышко, так тепло, так зелено и красиво вокруг — как хорошо летом! И я сказала Зине: «Когда я вырасту большая, я уеду жить на экватор, где круглый год будет жаркое лето. Вот уже почти сорок лет, как я живу гораздо ближе к экватору, на Мангышлаке. Здесь очень долгое, жаркое лето. И редкий зимний снег, и нечастый весенний дождик воспринимается, как благо, как подарок, как привет из далекого детства. Что там детские мечты о жарких странах! Я не знала тогда, и только позднее пришло понимание, что круглый год я купалась в счастье. Осенью темный лес освещался теплым золотым светом желтеющих берез и осин, загорался огнями оранжево-красных рябиновых кистей. Как красиво смотрелось все это оранжевое и золотое рядом с темно-зелеными елями и лиственницами! И особенное осеннее счастье — печеная картошка. Бывало, идем из школы, а на больничном поле уже дымятся костры и скорее-скорее хочется бежать туда, тоже участвовать в этом жизненно важном деле. Есть картошка в погребах — перезимуют люди, доживут до тепла. Вот мы идем в борозде, подбирая дородные, розовые, как поросята, картофелины. Их складывают сначала в кучу. Потом нагружают в корзины, в мешки. А когда становится уже темно и работать нельзя, зажигают костры, закапывают в золу картошку, сидят возле веселого огня сплоченным кружком, шутят, рассказывают всякие страшные и веселые истории, ждут, когда испечется картошка. Потом палками разбрасывают картошку из золы в стороны, и слюнки текут – нет сил ждать, когда картофелины остынут. Черные, горячие, пахнущие дымком — их нетерпеливо берут в руки, перебрасывают из ладони в ладонь — остужают, разламывают, посыпают солью обнажившуюся рассыпчатую мякоть, и в рот — это ли не радость, это ли не счастье?! А первый снег, когда все вокруг волшебно преображается, словно рачительная хозяйка прибирает все вокруг к дню 7 ноября. К празднику готовились загодя, варили знаменитое темное, на солоде павинское пиво. В помещении амбулатории накрывали столы, и праздновали больничным коллективом «октябрьские». Мы с Зиной пробирались в помещение потихоньку, смотрели во все глаза. На столах пироги с грибами, с ягодами, соленые грибы, разварная картошка, лиловые винегреты, картофельные шаньги. А за столами все женщины и женщины — врачи, медсестры, санитарки, сколько возможно принаряженные, сколько возможно веселые, мужчин и совсем мало, завхоз, да конюх, да подростка-гармониста пригласили из Старой деревни. Пели частушки, плясали совсем не так, как показывают в адаптированных к эстраде русских плясках по телевизору – руки раскинет плясунья, зазывно грудки выставит — и пошла-полетела! В деревне женского своего естества словно бы стеснялись, как-то неловко сутулясь, выбивали ногами такие дроби, что дрожали мощные деревянные половицы. Эх, да что там — «провались земля и небо, мы на кочке проживем!» Притоптывали, припевали разные частушки. От пива захмелеют бабоньки, кто-то начнет плакать и причитать. Кто-то уже похоронку получил, кто-то письма ждет-не дождется, а распроклятой войне конца не видно. Поплачут женщины, друг друга поутешают, слезы вытрут да и запоют: «На закате ходит парень возле дома моего! Поморгает мне глазами и не скажет ничего. И кто его знает, чего он моргает, чего он моргает, чего он моргает?!» И словно некое дуновение свыше их осенит, даст силы жить, ждать, любить, верить и надеяться. Зимнее счастье – кататься с угора к Вочи на санках и на лыжах — падаем, валяемся в снегу, хохот и радость дотемна. В школу выходим рано утром, затемно, бабушка обязательно положит мне в «сумку-портфель» бутылочку-чекушку молока и кусок хлеба — на завтрак. А морозы свирепые трещат — бывало и такое, пока до школы дойдешь, молоко замерзнет и бутылочку разорвет. В школу ходила я в длинном пальтишке на овечьем меху, и рукавицы на меху, в валенках, в платке. Мама завяжет теплый платок-шаль — и лоб закроет и один глаз только оставит. Идешь в школу, в носу пощипывает, ресницы слипаются, возле рта от дыхания платок инеем покрылся. А уж как день станет длиннее, то идем в школу, когда утреннее солнышко уже светит. Как-то шли мы с Зиной в школу, а рядом с тропинкой куст и каждая веточка и сучочек на нем покрыты кристалликами инея, и под солнцем все это сверкает-переливается, блестит-сияет — такая несказанная красота! Долго стояли мы, рассматривала куст, даже на первый урок чуть не опоздали. А однажды, подходя к селу, тишайшим, морозным утром увидели, вернее, обратили, наконец, внимание, как над белыми крышами темно-серых изб высоко и строго вытянулись вверх печные дымы и словно розовые столбы держат-подпирают голубое небо. В начале весны пригретый ярким солнцем чуть подтаивал верхний слой снега, ночью снова мороз брал свое, и утром на снегу образовывался твердый, скользкий наст, по которому можно идти, не проваливаясь. Но весна наступала настойчиво. Скоро из-под сугробов стали вытекать светлые ручейки, с крыш свисали сосульки, и белый снег под крышами был аккуратно прострочен желтой капелью. Но самое главное событие весны называлось: «Лед тронулся!» Под утро еще в постели слышался мощный глухой гул и треск — это на речке Вочь начинался ледоход. Не только дети, но и взрослые бежали к реке — смотреть! Сначала лед с грохотом трескался, трещины расширялись, между белыми льдинами жирно блестела чернота весенней воды, потом льдины начинали трогаться с места, разъединялись и плыли вниз по течению. Нашу кроткую тихую речку было не узнать — ею овладевало безумие разрушения. Река бесновалась, льдины сталкивались, крушили друг друга, вода тащила за собой все, что изловчилась прихватить с берега — какие-то бревна и доски. В воде кружили черные водовороты, вовлекая в кружение щепки и ледяную крошку. Весенняя земля подставляла иззябшие за зиму бока горячему солнцу, таяли снега, талые воды стекали в реку, пополняя ее достояние, и река разливалась широко, щедро, заливала луга, и нам приходилось ходить в школу поверху, в обход луговой низины через деревню Бор. Потом река постепенно входила в берега, луга просыхали, в низинках, в прогревшихся лужах лягушки устраивали весенние концерты в честь торжества жизни, метали икру — студенистую, прозрачную массу с черными точечками зародышей, которую мы с Зиной с любопытством, не брезгуя, брали в руки, рассматривали, бережно снова опускали в воду. Потом из икринок выходили юркие головастики, росли, преображаясь в прытких зеленых лягушат. Прилетали птицы, деловито сновали туда-сюда, строили новые гнезда, ремонтировали прошлогодние. На деревьях и кустах быстро, в несколько дней, распускались листья, а в прохладном вечернем воздухе начинали бить прозрачные ключи чистых соловьиных трелей. Мы с Зиной залезали на чердак нашего дома, где в углу под стрехой из года в год водилось галочье гнездо. Сначала там лежали крупные в крапинку яйца, потом появлялись галчата и, требовательно раскрывая желтые клювы, оглушительно пищали. Если лечь на живот и протянуть руку в сторону гнезда, то скоро рука начинала ощущать живое радостное тепло. Мы могли бы дотянуться и взять из гнезда птенца, но мы никогда этого не делали, кто-то сказал, что мать потом выбрасывает его из гнезда. Такого злодейства мы с Зиной не могли себе позволить. Белоснежным благоуханным облаком окутывалась черемуха, прогревалась земля и уже дышала теплом, и, наконец, я бегу к бабушке с благой вестью: «Римме и Зине разрешили бегать босиком!» Бабушка выходила из дома, придирчиво оценивала обстановку, даже щупала рукой землю и, наконец, разрешала: «Ну, беги!» И я уже лечу, ощущая босыми ступнями щекочущую ласковую мягкость травы-муравы. Это ли не счастье?! Помнятся мне и мои детские грехи. Лет в пять я украла у эвакуированной девочки куклу. К тому времени все мои довоенные куклы были побиты и бабушка шила мне кукол из тряпок с нарисованным химическим карандашом лицом. Вернее, я не знала, что украла. Я просто взяла эту голубоглазую красавицу, унесла домой и посадила ее посреди своих самоделок. Пропажу быстро обнаружили, куклу у меня забрали, а рассерженная и смущенная перед людьми мама даже покричала на меня и нашлепала по мягкому месту. Было немного больно и сильно обидно. Бабушка провела со мной беседу, что это называется воровство, и что брать чужое — тяжкий и стыдный грех перед Богом. А Бог — это тот, который живет на небе, все видит, даже когда человек думает, что его никто не видит. И об этом надо помнить. Чужое брать нельзя — это я запомнила на всю жизнь. Однажды мы играли в пятнашки. Я бегала быстро, и редко кому удавалось меня догнать. Но тут мне не повезло. Товарищ наших детских игр, сын завхоза, Володька, в этот раз уверенно догнал меня и легонько хлопнул по спине ладошкой. И в этот момент я налетела скулой на торчавший в калитке гвоздь. Брызнула кровь, я испугалась и заорала. Выскочила бабушка, увидела кровь на лице. Тоже испугалась, потащила меня в больницу, где мне залили ранку йодом. Было очень обидно, что Володька меня догнал, и сильно щипало. Мама на меня сердилась, а я в слезах оправдывалась, что это меня Володька толкнул на гвоздь. Произошел разбор полетов. Отец порол Володьку вожжами. И он теперь орал во все горло. Он и сам думал, что толкнул меня, ведь он в этот момент ударил меня ладошкой. И только одна я могла соизмерить силу удара, я знала, что он не виноват — я сама нечаянно налетела на этот гвоздь. Но сказать об этом тогда мне не хватило духу. Ранка скоро зажила, и шрама не осталась. Скоро всё забылось, и мы снова играли вместе. Душа моя не забыла, на ней остался шрамик. Возможно, это были совершенно необходимые человеку детские прививки от воровства, от предательства и много от чего другого, о чем мы даже вспомнить не можем, а душа помнит и бережет нас… Юность нельзя отменить или перенести на другое более благоприятное время. Вопреки войне и тревоге, ожиданию вестей с фронта наш дом был до краев наполнен молодой радостью. В доме три молодые девушки — сёстры отца, взрослеющий двоюродный брат Тотик, приходили к нам их подруги и друзья. Постоянно слышался смех, шутки, розыгрыши, песни под гитару, танцы под патефон. Конечно, я вертелась у них под ногами. Помню, как заводили патефон, предупреждая друг друга: «Сильно ручку не крути — пружина лопнет». Шипела игла на краешке пластинки, пары изготавливались и, наконец, звучал вкрадчивый, проникающий в сердце голос Вадима Козина: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» и «Осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане…», «Когда простым и нежным взором ласкаешь ты меня, мой друг, необычайным цветным узором земля и небо вспыхивает вдруг…». Когда кому-то не хватало пары, брали в партнеры меня. Шаркая подшитыми валенками, все учились танцевать, учили меня. И это золотое свечение юности, сияние очередной чьей-нибудь влюбленности не могла погасить ни война, ни скудноватая еда, ни скромная одежда. Каждая из девушек была одарена своим талантом. Старшая, Зоя, была очень серьезной и вдумчивой, с хорошими математическими способностями, очень интересовалась химией. Она считала себя уже взрослой, относилась к сестрам строго и старалась по мере сил укротить веселое буйство молодежи в доме. Она преподавала в школе математику и химию, мечтала стать инженером. Младшая, Шура, пела. Слух у нее был великолепный, голос небольшой, но хорошего тембра. Она постоянно если не пела, то напевала, если не напевала, то мурлыкала что-то себе под нос. Средняя, Женя, обладала природным актерским даром. И дар этот был особо редким – комическим. Она могла изобразить, передразнить любого, метко подмечая особенности говора, интонации, походки. Она великолепно читала басни Крылова и рассказы Зощенко. Все они участвовали в самодеятельных концертах, спектаклях на сцене клуба. И я еще помню этот гром аплодисментов в клубе, когда Шура пела «Челиту»: «Ай-я- я-яй, что за девчонка! На всё тотчас же сыщет ответ, всегда смеётся звонко!» и «Чайку»: «Ну-ка, чайка, отвечай-ка, друг ты или нет? Ты возьми-ка, отнеси-ка милому привет!». А Женя изображала в лицах героев Зощенко, и зрители хохотали до упаду. И обе они танцевали, и обе знали, что будут артистками. Женя была особенно одержима своей мечтой. Помню, летом в село приехали цыгане, раскинули на лугу кибитки, ходили по домам, гадали на картах и по руке, выпрашивали еду, какую-то одежду, цыганята вертелись, как чертенята, плясали, подворовывали. И нашу Женьку как околдовали, целыми днями она торчала в таборе, однажды даже не пришла домой ночевать — просидела с цыганками целую ночь у костра. Мама была в ужасе, бабушку отпаивали каплями, устроили домашнюю разборку. Главный вопрос: «Зачем тебе это было надо?» На что Женя, потупившись, отвечала, что изучала цыганские обычаи, хотела научиться плясать цыганочку с плечиками. «Научилась!?» — прикрикнула мама. И Женька тут же пошла под «ля-ля» танцевать цыганскую пляску, которая называлась «Пролётка». И, действительно, мелко дрожала плечами при неподвижной стройной шее и спине, и острые девичьи грудки ее не колыхались. Это был высший цыганский класс, и Женя его освоила. «В баню! Немедленно! — скомандовала мама, — вшей уж точно набралась!» Вечером, вымытая и отпаренная в бане Женька давала в доме цыганский концерт. Звенели цыганским весельем гитары, на которых играли Зоя и Тотик, с бумажной яркой розой в распущенных волосах, в широкой цветастой юбке, в яркой кофте с бусами, с шалью на плечах Женя пела вместе с Шурой цыганские песни, плясали с ней «Пролетку», но «с плечиками» получалось у нее одной. И даже я выскочила в круг, не в силах совладать с призывом цыганской пляски. Что поделаешь, вздыхала мама, действительно, артистка. А Женя преподнесла очередное представление. Я видела, что они закрывались в своей комнате, шушукались, хохотали, явно что-то готовили, а чуть стемнело, из дома выскользнули Женя в цыганской одежде и Тотик в вывороченном наизнанку пиджачке, штаны подкачены до колен, на голове какой-то невообразимый картуз, и лицо в саже, в руках молочный бидон. Никто их не видел, кроме меня, а мне велели молчать. Это я умела тогда и умею до сих пор – хранить чужие секреты. Часа через два они пришли, Женя выложила на кухне заработанные припасы — хлеб, картошку, молоко. Оказывается, они ходили гадать в ближайшую деревню к бабушкиным знакомым. В своей комнате Женя рассказывала сестрам с хохотом свои приключения, и я, конечно, тут же слушала, как все было. Они с Тотиком зашли в избу со всеми цыганскими приговорками и «золотая-бриллиантовая», и «всю правду расскажу», и «вижу-вижу твою печаль, долго не имеешь вестей от сына», и «позолоти ручку». И так как Женька знала все события, все радости и боли семьи, то одно за другим и выложила со всеми цыганскими повадками. Хозяйка ахнула – всю правду рассказала цыганка, и карты раскинула и нагадала, что от сына скоро весточку получит. Вытащила свежий каравай хлеба, налила в бидон молока. Тотик стоял ни жив, ни мертв — а ну, как узнают! «Што-то парнишка у тебя слова не вымолвит? — спросила хозяйка. «Горе у нас! — сокрушенно покачала головой «цыганка», бежали от немцев, попали под бомбежку — от испуга братишка совсем немой сделался». Утром хозяйка прибежала к бабушке и рассказала про необыкновенную цыганку, которая знает «всю правду» и обещала, что скоро они письмо от Васи получат. У бабушки не хватило духу открыть ей правду, отнять надежду. И бабушка, в которой тоже был заложен незаурядный актерский дар, очень правдоподобно изумлялась. Через месяц они получили письмо от Васи — был ранен в плечо и в руку, лежит в госпитале, вот сестричка пишет письмо под его диктовку. Вот и не верь после этого в чудеса! В 1943 году Женя окончила десять классов и послала запрос в театральный институт, который во время войны находился в Свердловске. И ей пришел вызов на экзамены. Помню, письмо принесли, когда они с Шурой месили ногами глину, готовили обмазку для печки. Она так и заплясала от радости, получив этот вызов. Все в доме удивились, что ей ответили. А я и сейчас удивляюсь – война, разруха, голод, а институты работали, даже театральный. Как ее ни уговаривали подождать, когда кончится война, или выбрать другую специальность — НЕТ! — она станет артисткой. И поедет сейчас, немедленно! Собрали ее в дорогу, достали деревянный сундучок, в который она положила вещички, перевязали веревкой, дали еды на дорогу, выделили денег. Как ее отпустили во время войны, одну, в такую опасную дорогу, я не знаю. Думаю, переубедить ее было невозможно, она была одержима своей идеей — стать артисткой. Недели через две получили телеграмму. Ее приняли в театральный институт! А потом она прислала счастливое письмо, где писала, что поселили ее в общежитие, что начались занятия. В следующем письме уже были жалобы, что холодно и голодно, что учиться неинтересно, она хочет роли играть в спектаклях, а их заставляют учить скороговорки «Карл украл у Клары кораллы» и «от топота копыт пыль по полю летит» и всякую другую чепуху. Помню, бабушка сушила сухари, толкла их в ступке на крошки, и посылала Жене в посылке мешочки с крошками, не забывая сушеную свеклу, морковку, лук. Как же, наверное, болело у нее о дочери сердце! А уже зимой, когда замели метели, вечером постучались в дверь. Бабушка открыла дверь — Женя! Она вошла в дом, бросилась к печке, замерзшая, маленькая, худенькая. Отогревшись, отъевшись — заплакала, не выдержала, уехала из Свердловска! Буду, говорит, учиться после войны. Позднее, в лицах вспоминала, как она сдавала приемные экзамены. Когда я смотрю фильм «Приходите завтра», обязательно вспоминаю Женю. Наверное, и у нее что-то было от Фроси Бурлаковой. Конкурс был очень большой. Сдавали экзамены девушки из актерских семей городские, модные, с завивкой, нарядные. И Женя тут же с курносым носом, с косичками, с деревянным сундучком вместо чемодана. Но первый тур прошла. И второй начался. Читала рассказы Зощенко, басни, показывала все, что умела. Комиссия не смогла остаться невозмутимой — смеялись. Вдруг у нее перехватило голос, закашлялась. Седая красивая артистка с королевской осанкой, которую Женя больше всего боялась, одна из членов приемной комиссии, вдруг поднялась, налила и подала ей стакан воды. И Женя поняла, что она нравится, и что ее примут. Последний вопрос был: «А плясать вы умеете?» И Женя пустилась вприсядку. Комиссия захохотала. Приняли! «Почему ты не сплясала «Пролетку» с плечиками?» — спросила Шура. «Цыганочку почти все танцевали, я не хотела быть, как все», — сказала она. Должно быть, Женя сыграла перед комиссией деревенскую простушку. Не вышла из образа — не так была проста. Да, наверное, и члены комиссии это поняли. Билет на поезд из Свердловска она взяла до ближайшей станции, насколько хватило денег, потом ходила по вагонам, пряталась от проводников, в одном вагоне дала концерт, ее покормили, собрали еды, немного денег, проводник разрешил ехать дальше, только посоветовал прятаться от контролеров. Добралась… Работала в одной из деревенских школ учительницей, потом мама отправила их с Шурой в Вологду на ускоренные курсы медицинских сестер. Вернулись, работали в больнице. Шура работала медсестрой, мечтала учиться петь. Все как-то не решалась ехать куда-то поступать. После войны вместе с Женей уехали к старшей сестре Серафиме в Таджикистан. Обе работали медицинскими сестрами. Младшая, Шура, умерла раньше всех, оставив маленьких сына и дочь. Женя воспитывала ее дочь, которую назвали, как и меня, Тамарой. Мальчика забрал отец в свою новую семью. Женя с возрастом стала верующей, очень религиозной. Это помогало ей жить. Зоя в 1944 году поступила в Ленинградский технологический институт. Помню, бабушка также посылала ей посылки с толчеными сухарями. У Зои характер оказался покрепче, она училась и работала, получила диплом инженера-технолога с отличием. Направили ее работать на завод синтетического каучука в город Темиртау, дали комнату. Зоя вызвала к себе свою мать, и бабушка впервые на моей памяти уехала из нашей семьи. Весной 1945 года все ждали объявленного конца войны. Наши были под Берлином, все понимали — скоро войне конец. И, наконец, этот торжествующий, великолепный голос Левитана! Я радовалась и победе, и тому, что в школу сегодня можно не ходить — праздник! А потом мы стали ждать отца. Он приехал в отпуск в ноябре 1945 года, когда я уже училась во втором классе — именно так, как я неосознанно напророчила в четырехлетнем возрасте. Отец добирался от Шарьи до Павина несколько дней. Была распутица, и найти транспорт было почти невозможно. В Шарье их собралось четверо военных, которым ехать в сторону Павина. Наконец, нашли человека, который ехал до села в 25 километрах от Шарьи. Ну, что ж, поехали. Потом искали следующую оказию, доехали до промежуточной деревушки. Там пришлось заночевать. Утром искали, кто бы повез дальше – никто не соглашается – грязь по колено, говорят, надо ждать, когда подморозит. В деревне все женщины, из мужиков только мальчишка- подросток. Спутник отца начал его уговаривать доехать километров 15 до следующей деревни. Нет, упирается, не поеду, мне и дома хорошо! Тогда военный говорит, видишь — это у меня ракетница. Повезешь нас, дам стрельнуть в небо. Мальчишка поторговался – два раза стрельнуть, один раз сейчас, один раз в конце пути. Поехали! И так добирались на перекладных, пока на последнем этапе нашлась грузовая машина-полуторка. И шофер всех взял. Отец успел позвонить из Пыщуга, мол, еду, встречайте! Приехал к вечеру, когда меня уже уложили спать, но я не спала, ждала, и вот уже заскользили по потолку световые полосы от фар. И кто-то вошел, и все закричали, и кто-то заплакал, и я стала от нетерпения прыгать на кровати, позабыв, что это строго запрещалось. Дверь в спальню открылась, и вошел человек, похожий на свои фотографии. Когда-то слышанный голос произнес: «А где тут наша барышня?!» И взял меня на руки, и крепко прижал к себе, и я вспомнила давным-давно забытое ощущение колючей мужской щеки. Это был мой папа. Он вернулся с войны! Отпуск у отца был длинный, что-то около двух месяцев. Когда выпал снег отец иногда ходил на охоту, возвращался с добычей. Бабушка тушила в русской печи зайчатину. И это было невероятно вкусно. Каждый раз он вынимал из кармана завернутый кусок хлеба, протягивал мне и говорил: «Это тебе от зайчика!». Я уже была взрослая девочка, но краешком души все-таки верила, что, может, это правда. Хлеб съедала с аппетитом. Однажды он взял меня с собой на охоту. Мы оба надели лыжи и пошли в ближайший лесок. Это было неизъяснимое счастье — идти за отцом проторенной в пушистом снегу лыжней. Зайцев мы видели два раза. Но отец не стрелял, смеялся: «Ишь, косой, какой прыткий — жить хочет!» Позднее подумала, что, вероятно, из-за меня — не хотел, чтобы я видела, как убивают. Отец уехал в декабре, мама поехала его провожать до Шарьи, а я опять ревела и просила взять меня с собой. Не взяли. Отцу определили место службы — военный госпиталь города Стрий в Западной Украине. За нами он приехал в июне, когда я окончила второй класс. Помню, учительница, Агния Павловна, в конце года читала вслух приключенческую повесть, которую с продолжениями печатала в каждом номере газета «Пионерская правда». В повести действовали героические дети, которые заметили в тайге нарушителей границы и пошли по их следу. Потом они их упустили из виду, заблудились, и вот, наконец, вышли к таежной речушке и увидели на другом ее берегу костер. Тут занятия в школе окончились, и нас распустили на каникулы. Агния Павловна сказала: «Ребята, запомните, чем закончился этот номер газеты: «Дети увидели на другом берегу горящий костер». В сентябре мы с вами продолжим чтение». Я уехала с родителями из села, так и не узнав, чем там дело кончилось, и что это был за костер. Забавно, но время от времени всю жизнь я об этом вспоминала. Наша большая семья распалась, и это было закономерно. Двоюродный брат Тотик с матерью и тетей Мэри уехали в Ленинград. Его отец, мамин брат, Виталий Иванович, пропал без вести, и тетя Лиля торопилась в Ленинград, чтобы начать поиски мужа. Никаких сведений о нем не было нигде, но она ждала его всю жизнь. Когда она умерла, его продолжал ждать уже взрослый сын, которого я так и звала детским именем — Тотик. Помню, уже в 70-х годах я была у них в гостях в Ленинграде. Вместе с ним, его женой и дочерью мы ездили на целый день в Петергоф, а когда вернулись, соседи по коммунальной квартире сказали, что приходил пожилой мужчина, спрашивал про их семью и про всех довоенных соседей. И Тотик буквально взвился: «Это отец приходил! Зачем, зачем я с вами поехал»!» Он долго не мог прийти в себя, и все ждал повторного визита неизвестного человека. Но больше никто не приходил. Семья Ивковых уехала из Павина раньше нас, мы расстались с подругой Зиной на долгие годы. Вскоре и наша семья собрались к отъезду. Я сидела вместе с родителями среди наших упакованных вещей в кузове грузовой машины, которая называлась полуторкой, оглядывалась на наш исчезающий вдалеке дом, на ближайший лесок, в который мы с Зиной ходили за ягодами, помню, шептала: «До свиданья березки, до свиданья, елочки!» Мне не было грустно, я не осознавала, что это навсегда. Как всякому ребенку, прошлое мне не было интересно, меня манило то, что впереди. Это сейчас пришло время, когда я оглядываюсь назад. А тогда все было впервые: паровоз, вагоны, электрический свет, который зажигается легким щелчком выключателя, водопровод, когда вода льется светлой струйкой из крана, нет никакой темной, дышащей холодом тайны колодца. И еще такая замечательная вещь есть на свете — мороженое! — сладкое колесико между двумя круглыми хрустящими вафлями. А еще на Украине есть яблоки-груши-сливы-вишни-черешни! И грецкие орехи! И даже смородина – красная и черная! Мама регулярно переписывалась с павинскими друзьями. Так года через три мы узнали, что семья Зины вернулась из Краснодара в Павино. Я вдруг неожиданно для самой себя сказала: «Мама, давай, и мы туда вернемся!» Мама улыбнулась: «Это невозможно!» А я начала плакать навзрыд. Я проплакала целый вечер, заснула в слезах, проснулась утром с тоской и продолжала проситься в Павино. У меня поднялась температура, и мама не пустила меня в школу. Что меня туда так тянуло в это Павино? Что я там забыла? Там осталось что-то большее, чем чудеса цивилизации, чем фрукты-ягоды и даже мороженое. Это было необъяснимо, и долго-долго не сознаваемо. Именно тогда, в детстве, словно что-то живое поселилось где-то посредине груди, легло в основание моей сущности, стало первопричиной побуждений к поступкам и чувствам, источником моих удач, ошибок, разочарований, оно радовалось, печалилось и мучалось совестью. Там, в Павине, началась Я. * * * Навылет в сердце родина сквозит Вот с такими чувствами и воспоминаниями я поехала в Павино. С Валентином Ивановичем Поповым, который взял билет на этот же поезд, мы встретились в Москве, на Ярославском вокзале, возле камер хранения, предварительно условившись об этом в телефонном разговоре. Я узнала его по военной выправке, по дружелюбной улыбке и тотчас же прониклась к нему искренней симпатией. К сожалению, мы ехали в разных вагонах, но после посадки он зашел в мое купе, и под уютный стук колес мы поговорили. Уже вскоре после Москвы за окном начался деревянный край — деревянные дома, деревянные, хозяйственные постройки, деревянные заборы, деревянные тротуары. И к железнодорожному пути настойчиво подступали березы, осины, ели смешанного леса. На все это, мне, давнишней жительнице пустыни смотреть было особенно интересно и приятно. Уроженец деревни Карпово Павинского района, полковник Валентин Иванович Попов, вышел в отставку с должности заместителя начальника химических войск государств-участниц Варшавского Договора. Что делать в отставке, в неожиданном бездействии человеку пытливого ума, полному физических и душевных сил? Валентин Иванович заинтересовался истоками своей фамилии. По семейному преданию их род пошел от попа, поэтому и такая фамилия. От кого именно? Валентин Иванович пошел в Российскую Государственную библиотеку, после долгих поисков нашел Вологодские губернские и епархиальные ведомости 1834 года. Чтение настолько захватило его, что все свое свободное время он посвящал изучению этих исторических документов. В епархиальных ведомостях был опубликован список учащихся духовной семинарии, окончивших ее в 1840 году, в котором он нашел имя своего прапрадеда Ивана Ломакина. Узнал человек, что хотел, казалось бы, можно и остановиться. Но, как говорит нынешняя молодежь, Валентин Иванович «подсел» на это занятие, которое сродни кладоискательству, стал просто одержимым своей идеей разобраться в корнях народа, населявшего край, из которого вышел он сам. Он изучил труды историков Соловьева, Ключевского, Валишевского, разыскал в Москве архив древних актов, добился допуска к архивным документам. Когда из хранилища привезли на тележке 11 томов писцовой книги за 1626 год, он сначала обрадовался, а потом чуть не впал в отчаяние. Книги были заполнены скорописью на церковно-славянском языке. Он не пал духом, нашел методическое пособие и после упорных трудов и бессонных ночей изучил церковнославянские буквы и цифры, пользовался специальными словарями церковнославянского языка. В одной из писцовых книг были описаны 57 волостей Верхнего Поветлужья: население, дворы, названы фамилии глав семей, имена сыновей. Работал он и в архивах Великого Устюга, Вологды, Петербурга. Все затраты на поездки, естественно, были за свой счет. Так прошло 18 лет. В результате написан уникальный историко-краеведческий труд общим объемом более 300 страниц текста с приложением более 130 старинных фотографий, около ста страниц графиков и диаграмм, 35 цветных карт. Работа его заслужила прекрасные отзывы и рекомендации к печати академика РАО С. О. Шмидта и других ученых-историков. Губернатор Костромской области В. А Шершунов твердо обещал выделить деньги на издание, но не успел – погиб в автодорожной катастрофе. Новый губернатор, И. Слюняев, пока этой идеей не проникся. Издание книги «повисло в воздухе». А так нужна эта книга именно сейчас для самосознания и самоуважения народа, для знания им своих корней, для воспитания молодежи патриотами своего края, а, значит, своей страны… Валентин Иванович рассказал мне то, что по своему малолетству я тогда знать не могла. Географически село Павино, как и весь этот край, расположено на водоразделе Северные Увалы. Я так понимаю, что когда юная наша планета содрогалась, исторгая из себя Уральские горы, волны земные расходились от этого места; постепенно затухая и затихая, они застыли во времени вздыбленными холмами и долинами Северных Увалов. В XIII- XVI веках эта местность была населена народом коми. Один из первых этапов заселения этих мест славянами приходится на XVI - XVII столетия. Спасаясь от польско-литовских притеснений, жители деревень центральной России, а также Галичского и Устюжского уездов тысячами бежали в глухие леса, селясь на берегах рек и речушек. В конце XVIII века наблюдается массовое заселение этих мест людьми с берегов Юга, Вятки и из Архангелогородской губернии. В средине XIX века на Южных склонах Северных Увалов разразился сильный лесной пожар, уничтоживший таёжные леса. На земли, освободившиеся от лесов в результате пожара, устремились переселенцы-земледельцы с рек Ветлуги, Вохмы, Вятки и Маломы. Местность в разные периоды была заселена коми-зырянами, коми-пермяками, черемисами (марийцами), вотяками (удмуртами). Разноплеменность населения Ветлужского края дала несколько диалектов. Одни «чокали», другие «цокали». Это еще я помню с детства. Пришла к нам в дом женщина, попросила разрешения позвонить. Покрутила ручку телефона и сказала в трубку: «Станчия, причепи миличию!» А другие говорили «Вологоцькие цветоцьки». О названии села «Павино» есть два предположения. В переводе с финно-угорского языка можно выделить два корня — «пай» и «вино». Пай — ива, ветла, вино — косогор. Можно предположить, что косогор, на котором расположено село, когда-то было покрыто ивняком. Второе предположение — от имени «Пава», «Павла». Хороша, должно быть, была эта женщина! Ночью я долго не могла уснуть, растревоженная разговором, новыми сведениями, о которых рассказал мне Валентин Иванович Попов. Невозможно не восхищаться этим человеком. То, что он сделал, смело можно назвать подвигом. За эти годы подвижнического труда он словно поднялся над временем и пространством, просматривая вглубь историческую перспективу своего народа. Что его к этому подвигло? Мы стесняемся вслух произносить это слово. Думаю, это любовь. Любовь к своему, краю, к своему народу, к родине. Любовь к жизни… Собственно, это и есть побудительная причина всякого вдохновенного труда. Тамара Павленко
ОтзывыРазделы, к которым относится эта статья:
|
|
||||